окоченеешь.
– Пошла вон.
За этим последовала шутливая потасовка – даже и сейчас, когда Барбаре шел восемнадцатый год, отец с дочерью порой затевали эту игру, – и под конец визжащую Барбару выдворили за дверь.
Бэзил сидел и ждал. В гостиной звонка не услышишь. Он придвинулся к окну и смотрел на крыльцо, увидел, как подъехало такси, Барбара, по-прежнему в пижаме и шубке, с чемоданчиком в руках, села и уехала. Потом появился его враг – он уверенно шагал со стороны Беркли-сквер. Бэзил отворил дверь:
– Вы не ждали, что вас встречу я?
– Нет, но я очень рад. Нам надо многое обсудить.
Они прошли в гостиную. На сей раз костюм молодого человека был не столь причудлив, как в их первую встречу, но шевелюра была все та же, и борода свидетельствовала о том, что он по доброй воле заделался оборванцем. Они молча изучали друг друга.
– Рубашки лорда Пастмастера вам велики, – наконец изрек Бэзил.
Начало никудышное.
– Я бы не стал первым об этом заговаривать, но вот вам велико все, что на вас надето, – сказал Олбрайт.
Бэзил закурил сигару, прикрывая свое поражение.
– Барбара говорила мне, что вы были в санатории в Кенте, – непринужденно продолжал молодой человек, – но сейчас открылся новый санаторий, в Суссексе, он гораздо лучше.
Бэзилу вдруг почудилось что-то знакомое. Словно еле уловимый намек на что-то отлично ему известное и притом ненавистное: когда-то, много лет назад, он, кажется, знал человека, который вот так же разговаривал со старшими. Он глубоко затянулся и все пристальней вглядывался в Олбрайта. Да, и глаза, и черты лица смутно знакомы; отражение того отражения, которое он в давние-давние времена видел в зеркалах, когда брился.
– Барбара мне сказала, что вы сделали ей предложение.
– В сущности, она сама об этом заговорила. Но я с радостью согласился.
– Вы сын Кларенса Олбрайта?
– Да. А вы его знали? Я-то почти не знал. Говорят, противный был субъект. Если вас интересует мое родословное древо, могу сообщить, что один мой дядя – герцог. Но его я тоже почти не знаю.
– А сами вы художник?
– Это вам Барбара сказала?
– По ее словам, вы гениальный художник.
– Милое любящее создание. Она, наверно, имела в виду мою музыку.
– Вы сочиняете музыку?
– Иногда импровизирую. Играю на гитаре.
– И выступаете?
– Иногда… знаете, в кафе.
– Нет, боюсь, не знаю. И этим вы зарабатываете на жизнь?
– Ну, с вашей точки зрения, это не заработок.
– Тогда позвольте спросить, на какие средства вы собираетесь содержать мою дочь?
– Ну, это здесь ни при чем. Совсем наоборот. Я иду по вашим стопам, женюсь на деньгах. Да-да, я знаю, что у вас на уме. Вы подумали: «Откуплюсь от него». Уверяю вас, не пройдет. Барбара влюблена в меня, а я – в нее, прошу извинить, что упоминаю о собственных чувствах. Уверен, что вам не по вкусу эти «гретна-гринские браки» [218] и газетные фотографы, которые вам бы проходу не дали. А потом, Барбара ведь ни за что не хочет вас огорчать. Как мы уже говорили, она милая любящая малышка. Можно спокойно обо всем договориться. Ведь благодаря солидному брачному контракту ваша жена сэкономит на налогах. И это никак не отразится на вашем собственном содержании.
Даже сейчас Бэзил не вскочил, не разразился бранью, не задрожал, как было бы еще две недели назад, старческая вспыльчивость не ожгла, не ослепила. В этой первой стычке, которую он сам так легкомысленно вызвал, он явно проигрывал. Теперь надо все тщательно обдумать и составить план действий. Он сейчас отнюдь не в лучшей своей форме. Вчера он был совсем без сил. Сегодня приходит в себя. Завтра он – опытный боец – победит. Перед ним достойный противник, даже весело становится – так, наверно, радовался какой-нибудь храбрец шестнадцатого столетия, когда в уличной схватке скрещивал с кем-то клинок и вдруг понимал, что встретился с достойным фехтовальщиком.
– По финансовым делам у матери Барбары есть отличный советчик, – сказал он.
– Кстати, а где Барбара? Мы условились с ней здесь встретиться.
– Принимает ванну в «Кларидже».
– Мне надо поехать за ней. Я веду ее завтракать. Вы не можете одолжить мне пятерку?
– Конечно, – сказал Бэзил. – Пожалуйста.
Знай Олбрайт своего собеседника лучше, такая любезность его бы встревожила. Он же только и подумал: «Старый черт оказался куда податливей, чем мне говорили». А Бэзил подумал: «Надеюсь, он всю пятерку ухлопает на завтрак. Больше он от меня ни гроша не получит. Он еще и не такого заслуживает».
IV
Соня Трампингтон больше уже не вышла замуж. Она жила вместе со своим сыном Робином, но видела его не часто. Обычно она проводила дни в одиночестве – рукодельничала или писала письма, связанные с делами двух-трех благотворительных обществ, в деятельности которых она под старость начала участвовать. Когда Бэзил разыскал ее после завтрака (опять устрицы, на сей раз два десятка, и полбутылки шампанского – при этом силы его прибывали с каждым часом), она вышивала на пяльцах по канве и, пока он делился с ней своими заботами, не выпускала из рук иголку.
– Да, я знаю Чарльза Олбрайта. Он в некотором роде приятель Робина.
– Тогда, может, ты скажешь, что в нем нашла Барбара.
– Да тебя же, – ответила Соня. – Неужели ты не заметил? Он вылитый ты: внешность, характер, манеры – все.
– Внешность? Характер? Манеры? Ты с ума сошла.
– Ну, не ты сегодняшний, даже после лечения. Неужели ты совсем забыл, каким был в его годы?
– Но он чудовище.
– В его годы и ты был чудовищем, дорогой. Неужели совсем не помнишь? А для меня все ясней ясного. У всех Силов страсть к кровосмешению. Знаешь, почему ты так любишь Барбару? Потому что она – копия Барбары Сотхил. А почему Барбара полюбила Чарльза? Потому что он – это ты.
Бэзил задумался – теперь, после лечения, старый повеса вновь стал самим собой.
– Эта его борода…
– Помнится, ты тоже носил бороду.
– Так ведь я тогда вернулся из Арктики, и я в жизни не играл на гитаре, – сказал Бэзил.
– Чарльз играет на гитаре? Первый раз слышу. За что он только не берется… совсем как ты.
– Я бы предпочел, чтоб ты не приплетала сюда меня.
– Неужели ты совсем не помнишь себя в молодости? Взгляни на фотографии в моих старых альбомах.
Как почти все ее сверстницы, Соня в юности собирала вырезки из газет и журналов, фотографии свои и своих друзей. Теперь эти ветхие альбомы громоздились в углу комнаты.
– Вот совершеннолетие Питера. Усадьба Королевский Четверг.
