когда-либо попадался Скотленд-Ярду, арестован и отправлен в Дартмурскую тюрьму.
Конец
Мне самому, Ивлину Артуру Сент-Джону Во, участию которого и поддержке обязана своим существованием эта книга, посвящается
Посвящение
Мой дорогой Ивлин,
многое было написано и сказано о судьбе мальчика с литературными устремлениями, выросшего в мещанской семье. Но мало что может достоверно передать его трудности, когда окружение, которое он знал с детства, полностью состояло из любителей литературы. Именно благодаря победе над этими трудностями эта книга главным образом достойна внимания, если вообще достойна.
Многие из твоих родственников и большинство друзей твоего отца более или менее непосредственно интересуются книгами и печатными изданиями. С тех пор как ты впервые покинул детскую, чтобы присоединиться к родителям за трапезой, разговоры, ненасытным слушателем коих ты стал, велись о книгах, их авторах и издателях. С тех пор как сонному, но торжествующему эмансипированному школьнику разрешили сидеть с нашими стариками в «книжной комнате» после ужина, те немногие разговоры, что ты слышал, были о книгах. Твой дом всегда был полон ими. Казалось, все новинки, обладавшие теми или иными достоинствами, а по большей части не обладавшие ими вовсе, так или иначе находили свое место в книжных шкафах на длинных, плотно уставленных полках, и теперь ты, в свою очередь, готов добавить еще одну в вечный костер эфемерного.
И все это обернется против тебя. «Очередной не по годам развитый Во, – скажут они, – еще один детский роман». Да будет так. В первом произведении всегда есть определенная романтика, по крайней мере для автора, которую ни один рецензент не может полностью разрушить. Удачи! У тебя все еще есть большие надежды и большие амбиции, и тебя еще не перемололи жернова профессионализма. Возможно, скоро ты присоединишься к «мастерам слова», которые борются друг с другом за гонорары и контракты, а пока ты еще очень молод.
Твой Ивлин
I
Питер Одли проснулся от «второго звонка», уныло огласившего галереи, и, перевернувшись в постели, посмотрел на часы. Успокоенный тем, что у него есть еще пять минут, прежде чем ему нужно будет вставать, он натянул плед на плечи и лег на спину, удовлетворенно разглядывая уже пробудившуюся спальню. Шорох, с которым одевались другие, успокаивал, убаюкивал. Плеск душа по соседству, звон грубой керамики и приглушенные препирательства на их на фоне подчеркивали удовольствие последних минут.
Начальная школа в Селчерче работала практически круглый год, что придавало определенную величавость унынию этих ранних утренников. Питер, однако, получил некоторые привилегии, которые избавляли его от самого болезненного укуса безумной пунктуальности и позволяли ему, отчитавшись перед классным руководителем, отсиживаться в своей студии за работой.
Тяжело вздохнув, он встал с кровати и пошел умываться. Душевые выглядели на редкость непривлекательно, вода в умывальниках была холодна как лед – печи в марте 1918 года не разжигали до полудня, – и с усиливающейся мрачностью он вернулся, дрожа и наполовину высохший, в спальню. Какой-то безумец открыл одно из высоких готических окон, и по комнате пронесся холодный порыв ветра. Раздался хор протестующих голосов, и окно было закрыто. Скучая, Питер оделся и, выйдя из общежития в начале восьмого, пересек двор, чтобы «отчитаться». Несколько учеников, нагруженных книгами, бросились мимо него, отчаянно пытаясь избежать внимания со стороны префекта, «отмечающего опоздания». Классный руководитель кивнул Питеру, и тот, повернувшись на каблуках, направился к себе в студию. Гравий потемнел от дождя, небо угрожало чудовищными, грубо обтесанными облаками. Повсюду расстилался тонкий влажный туман.
Ручка двери его студии была холодна. Он вошел, пнул дверь ногой и упал в мягкое кресло, оглядывая крошечную комнату. Тут было довольно уютно, и он потратил на это немало усилий, но сегодня утром это не доставило ему никакого удовольствия.
Из-за черноты ковра – всплеск эстетизма, о котором он давно сожалел, так как его приходилось долго чистить щеткой, – его студия получила название «угольный подвал», стены же в ней были голубовато-серыми. На них висели четыре большие репродукции Медичи – подарок его бабушки, выбранный им самим. Боттичелли «Марс и Венера» – из-за нее у него возникли некоторые сложности с домовладельцем, который считал неприличной наготу, будь то из Национальной галереи или «Ла Ви Паризьен» [221], – «Беатриче» д’Эсте, «Философ» Рембрандта и «Герцогиня Миланская» Гольбейна. Они ему нравились и потому, что были очень красивы, и потому, что обладали особым шармом, которого не хватало картинкам Харрисона Фишера [222] и Рийе, висевшим у его друзей. Занавески, подушки на подоконнике и скатерть были голубыми; вся комната приятно благоухала вчерашним вечерним кофе.
Питер, однако, откинувшись на спинку стула, мрачно уставился на серый корпус напротив, где располагались классные комнаты. Стояло субботнее утро, а в субботу пополудни намечался парад, так как это было самое продолжительное свободное время на неделе. Он с грустью вспоминал свой первый семестр летом 1914 года, когда прекрасное время в субботу пополудни было посвящено общению: заваривался чай, и съедалось большое количество эклеров, и теперь, когда он достиг того возраста, когда можно было учиться и наслаждаться этими вещами, все они были вычеркнуты и с двух до шести ему приходилось командовать группой угрюмых шестерок, ведя их по мокрым холмам в какой-нибудь бесполезной «схеме атаки».
Он точно знал, что произойдет. Они должны выстроиться в одном из дворов и пройти проверку – это означало полчаса работы с вонючим чистолем и алюминиевым порошком, чистку формы и снаряжения. Затем они поднимутся на холмы и при сильном ветре станут стоять смирно, слушая объяснения командира, как они будут работать во второй половине дня. Всем сержантам выдадут карты, с помощью которых можно будет следовать этим объяснениям; они вечно топорщились из-за неправильного складывания и хлопали на ветру.
Никогда не считалось достаточным, чтобы одна сторона просто пришла и атаковала другую. Необходимо было разработать огромную кампанию, в которой противники составляли крошечную часть. Отряд «А» будет передовым охранением части армии, которая высадится в Литтлхэмптоне и пойдет в наступление на Хастинг, намереваясь по пути захватить важные мосты на местной реке; отряд «Б» с белыми повязками на шляпах будет силой, призванной удерживать уступы холмов над санаторием, взаимодействуя с гипотетическими дивизиями на обоих флангах, пока из Арундела не прибудет другая дивизия. Трещотки будут изображать пулеметы, и эта игра и притворство будут продолжаться три часа, с крайним неудобством для обеих сторон, пока не зазвучат свистки и горны и корпус снова не выстроится для разбора дневной работы. Им скажут, что после окончания парада все винтовки должны быть протерты промасленной тряпкой,
