прежде чем их вернут в оружейную, и что вся форма должна быть возвращена в шкафчики до шести часов. Затем они разойдутся, голодные, в плохом настроении, и у них будет всего двадцать минут, чтобы переодеться для посещения часовни.
Питер ненавидел корпус, и тем более теперь, когда ему приходилось все принимать всерьез. Ему было семнадцать с половиной. В следующем году, если война продолжится, а все указывало на это, ему тоже придется воевать. Война стала ужасно близкой. Он многое узнал о том, каково там, от своего брата, но Ральф смотрел на все так отвлеченно, с этаким невозмутимым цинизмом. Питер льстил себе мыслью, что он гораздо более чувствителен и обладает более ярким темпераментом. Он был уверен, что не выдержит всего этого. Ральф несколько месяцев назад получил медаль «За боевые заслуги».
Питер вздрогнул, собрался с мыслями и посмотрел на свое расписание. Ему нужно было дочитать главу по экономике, которую он не осилил накануне вечером. Книга лежала там, где он ее бросил, и, как и все в то утро, выглядела на редкость непривлекательно, обернутая какой-то засаленной, потрепанной клеенкой, с полустертой надписью «о нехватке рабочей силы» на задней стороне. Она была напечатана криво на тонкой сероватой бумаге, в которой встречались вкрапления коричневых щепочек. Типичнейшее порождение военного времени. Он взял его с вялым отвращением и начал читать.
«…Из подобных соображений, – читал он, – которые, хотя и не являются истиной для каждого отдельно взятого человека, однако в общем и целом подтверждаются, можно сделать вывод с приблизительной точностью, что при добавлении к имуществу бедных, на основании законных действий, от имущества богатых, неизбежно возникнет недовольство, однако при условии, что бедных будет больше по количеству, чем богатых, удовлетворение будет преобладать над недовольством. Имущественное неравенство, постольку поскольку…»
Все это было невыносимо утомительно. Он бросил книгу на столик в углу и, взявшись за роман, провел следующие полчаса в глубочайшем недовольстве.
II
Часы во дворе пробили без четверти восемь, послышались голоса и шарканье по гравию, когда классы начали пустеть. Дверь студии распахнулась, и вошел Беллинджер.
– Поучительное зрелище – специалист по истории за работой! А я вот битых три четверти часа долблю географию с одним тупицей, пока ты читаешь свои низкопробные романчики.
Беллинджер учился в армейском классе, беззаботный весельчак, атлет, помешанный на одежде. Это была единственная тема, на которую с ним можно было поговорить. Сам он всегда был безупречно одет, и это составило ему что-то вроде репутации. Люди приносили ему образцы ткани и консультировались с ним, когда покупали костюмы, что было комплиментом, хотя они никогда не прислушивались к его советам. О нем говорили, что однажды в Лондоне он сделал вид, что не знает директора школы, потому что встретил того в коричневом пальто поверх вечернего костюма.
Питер загнул уголок страницы – пагубная привычка, даже когда дело касалось опостылевших «основ экономики» военного времени, – и встал.
– Идем в столовую, глупый старый осел. Лучше расскажи мне последние новости с Саквилл-стрит.
– Ничего не поделаешь, – сказал Беллинджер с самодовольной мрачностью человека, чьи религиозные чувства попрали, и потянул за края своего жилета. – Вообще. Эта проклятая, адская война! В то время как все лучшие люди носят военную форму, они не обращают никакого внимания на гражданскую моду. Слава Господу, через пару месяцев я буду в хаки.
Они вместе спустились в столовую, Беллинджер серьезно толковал о преимуществах формы Королевских ВВС над обычной военной формой.
Когда они подошли к столу, где народ готовился к занятиям, там шла жаркая дискуссия. Директор, как понял Питер, накануне вечером предложил Комитету по играм, чтобы ни один из домашних кубков не разыгрывался до окончания войны и чтобы сэкономленное время было посвящено большему количеству парадов и более активному копанию на домашних картофельных грядках. Кук, староста Лейна, очевидно, был единственным, у кого хватило мужества противостоять ему. Лейнцы были уверены, что смогут хорошо провести открытие футбольного чемпионата, и у них были хорошие шансы в пятимильной гонке.
Коротышка-Битон, специалист по естественным наукам, красноречиво поддерживал директора.
– В конце концов, – сказал он, – какое влияние война оказала на нас здесь? У нас стало чуть меньше еды и угля, люди заканчивали учебу немного раньше, ушли молодые учителя, а их места заняли старые дураки вроде Бойла, парады стали немного длиннее, но достаточно ли этого? Было ли сделано хоть что-нибудь, чтобы заставить нас осознать, что мы находимся в эпицентре крупнейшей войны в истории?
– Было сделано все, – сказал Питер, – чтобы школьная жизнь стала невыносимой – потом передайте хлеб, пожалуйста, Трэверс, – то немногое, что осталось от прежней жизни, делает ее хотя бы просто терпимой. Боже милостивый, разве вам этого недостаточно? Мне жаль людей, которые приехали в последний год и знают только эту сторону Селчерча. Теперь я ненавижу школу и буду только рад уйти. Зачем вконец портить ее для «младших школьников»?
– Да, – сказал Трэверс, крупный, печальный «историк», с другой стороны стола, – вы, похоже, один из тех маньяков, которые верят в то, что надо становиться несчастным, потому что несчастны другие. Это всего лишь несчастье трех четвертей, для четверти общества жизнь может быть даже сносной. Это несправедливо, но лучше, чем все эти лишения напоказ. Это фундаментальный принцип политической науки.
Самый оголтелый цинизм становился у Трэверса «фундаментальным принципом».
– У моего батюшки были эти замашки в четырнадцатом году, – сказал Гарт, приятный прыщавый юноша, сидевший рядом с Питером, – он перекопал теннисный корт, чтобы выращивать овощи, тогда как за конюшенным двором был огромный пустырь.
– А моя мама заставляет меня носить старую одежду, – посетовал Беллинджер, – потому что она считает, что в военное время хорошо одеваться – дурной тон.
– Все довольно глупо относятся к войне. – Трэверс любил отвлеченные темы. – Они не понимают, что это естественная функция развития. Это фундаментальный принцип, согласно которому общество может оставаться нормальным только в том случае, если его регулярно уничтожают.
«Мальчик-газетчик» подошел к столу. Каждый день в обязанности одного из младших учеников входило забирать корреспонденцию из сторожки привратника, как только заканчивались первые занятия, и приносить ее в столовую. Он должен был в первую очередь идти к тем, кто застолбил эту возможность на «газетном аукционе», но на практике он подходил сперва к главному столу, где сидели префекты с главой факультета. Когда те делали свой выбор, он подходил к «обеденному столу» и распространял то, что осталось, по своему усмотрению.
– «Таймс», пожалуйста, – сказал Питер через плечо.
– Мне жаль, Одли, закончилась.
– Ладно, тогда «Морнинг пост». Спасибо.
Он разложил газету на столе и пробежал глазами колонки.
