другом, миля за милей.
В суете кое-как упакованных пижам, движущихся поездов и потерянных билетов у него не было времени подумать о причинах, эту суету породивших. Теперь в пустом вагоне первого класса, вооружившись журналами и сигаретами, он начал стряхивать с себя ощущение тюрьмы. Питер взглянул на часы. В то самое время, когда он трясся по сельской местности мимо небольших железнодорожных станций, Беллинджер, Битон, Гарт и все остальные, с чьей жизнью его собственная, казалось, была так неразрывно связана в то утро, маршировали по холмам. В Селчерче было очень холодно, размышлял он, и морской туман лежал по долинам. Ему было тепло от тесной атмосферы купе и стакана портвейна, который он выпил после ланча, и от глубокого внутреннего удовлетворения.
Миля за милей по аллее телеграфных столбов. Снаружи погода прояснялась, и выглянуло яркое прохладное солнце. Он наблюдал за проносящимися мимо полями, и вскоре за окном замелькали достопримечательности, ставшие знакомыми после многократных возвращений домой: внушительная фабрика по производству запатентованных лекарств, аккуратные грядки большого рыночного огорода, фермерский дом елизаветинской эпохи.
Питер задавался вопросом, как долго продлится этот неожиданный отпуск. Он предполагал, что около четырех дней. Это был действительно первый раз, когда Ральф оставил какой-то след в его жизни. Он был на пять лет старше Питера и всегда держался очень отчужденно. Они частенько ссорились, как всегда бывает у братьев. Временами Ральф был почти педантом, особенно когда занимал должность главы факультета в Селчерче и в первый год учебы в Оксфорде. Во всяком случае, именно благодаря ему Питер теперь сидел в комфорте, вместо того чтобы маршировать со своей ротой вверх по мокрому холму кляксообразным строем. С теплом в сердце, которое может прийти, только когда находишься в приятной обстановке, Питер приготовился быть очень милостивым по отношению к своему брату.
Наконец поезд замедлил ход и остановился, тяжко пыхтя, но не обессилев, словно хорошо тренированный бегун. Питер вдруг понял, что они добрались до Балфри. Он схватил шляпу и сумку, застегнул пальто и выскочил на платформу. Ральф шагал к нему.
Питер и раньше видел его в форме, но тогда брат был младшим офицером 1914 года, и весь его облик был полон скромного достоинства. Теперь, после трех лет боев, он выглядел удивительно подтянутым и здоровым. Косой луч солнца осветил его светлые волосы. Фуражки на нем не было.
– Здорово, Питер, – воскликнул он, пожимая руку, – мы боялись, что ты не сможешь сесть на поезд. Полагаю, ты уже поел?
– Да, спасибо, мне удалось перехватить немного в городе. Хоть и в изрядной спешке. Подожди секунду, пока я найду свой билет.
Питер передал Ральфу сумку и начал обыскивать карманы. Найдя наконец билет между листами своей школьной «синей книги» [223], он отдал его контролеру и, забрав сумку, последовал за братом.
– Это весь твой багаж? – спросил он. – Отлично, тогда мы сможем довезти его сами. У меня снаружи догкарт [224]. Мойра присматривает за ним. Она собиралась в Балфри за покупками, поэтому я попросил ее приехать и встретить тебя.
Мойра Гейдж, ровесница Питера, была дочерью викария из Балфри-Комба. Она и ее брат были постоянными спутниками мальчишек Одли в дошкольные годы. Повзрослев, они виделись все реже. Крис уехал в Винчестер, Ральф и Питер – в Селчерч, но дом викария находился по соседству с Холлом, и они часто виделись на каникулах. Их отцы были близкими друзьями.
– О, хорошо, я боялся, что Мойра будет в отъезде, она ведь работает в ДМО [225]. Я видел ее только один раз за все прошлые каникулы. А вот и она!
Они вышли в маленький станционный дворик. С другой стороны его стоял экипаж, а в ней стояла Мойра Гейдж, одной рукой держа поводья, другой прикрывая глаза. Она была высокой, стройной и бледной, не очень красивой, но грациозной и привлекательной. Издали она выглядела как рисунок Шепперсона [226], но, подойдя ближе, можно было увидеть глубину в ее серых проницательных глазах, которую очаровательный маньеризм этого художника никогда бы не смог передать. Она была одета в твидовое пальто и юбку. На плечи был наброшен серый шелковый шарф. Питер вышел вперед и поздоровался с ней.
– Питер, – сказала она, – прежде чем ты сделаешь что-нибудь еще, заставь Ральфа надеть фуражку. Он выглядит просто ужасно, и я уверена, что его отдали бы под трибунал или что-то в этом роде, если бы кто-нибудь это увидел.
– Три года военной жизни разрушают любые иллюзии относительно военной дисциплины, – ответил Ральф, забираясь в повозку. – В наши дни единственный закоренелый милитарист – это только что призванный гражданский.
– Теперь он снова умничает, – засмеялась Мойра. – Я действительно думала, что ты лишился этой особенности, когда вернулся из Оксфорда. Помимо всего прочего, это очень дурной тон, когда ты находишься в компании глупцов.
– Нет уж, спасибо, – возразил Питер. – Я бы хотел, чтобы вы говорили за себя. Сейчас я учусь в шестом классе и пишу эссе по истории промышленности и всему такому прочему.
– Ты, кажется, относишься к своей истории с совершенно необоснованной гордостью, – сказала Мойра. – По всему, что я слышу, это звучит слабовато.
– Всякая гордость необоснованна, – сказал Ральф.
Питеру показалось, что он сделал паузу, раздумывая, не будет ли более впечатляюще звучать вариант: «Не бывает необоснованной гордости». Он давно миновал ту стадию, когда широкое обобщение могло сойти за эпиграмму.
– Афоризмы разочарованного человека, – сказала Мойра. – Еще одно замечание, подобное этому, и мы с Ральфом выходим и идем пешком.
Балфри-Комб находился в полутора милях от Балфри и все еще сохранял деревенский вид. Балфри был небольшой городок с двумя или тремя улицами дешевых магазинов, банком и небольшим стекольным заводом – сердцем большого района трущоб, который постепенно распространял свои грязные щупальца вдоль дорог в…
– О да, – сказал Лернштейн. – Будьте спокойны, когда-то у меня были идеалы, как и у всех нас.
Он встал из-за столика, накрытого к чаю, и принялся разглядывать мой наполовину законченный портрет. А я еще долго сидел, наслаждаясь его прекрасным китайским чаем, поданным в изысканном фарфоре с бело-голубым узором.
Его живописная студия, залитая золотистым послеполуденным светом, выглядела очень эффектно, и ее хозяин был весьма красив. Разумеется, он еврей, но его потрясающая внешность заставляет забыть о короткопалых руках и других признаках его прискорбного происхождения.
– Вероятно, вы хотели бы узнать что-нибудь о моей жизни, – сказал он. – В ней хватает интересных событий.
Он закурил еще одну сигарету, пододвинул сигаретницу – изящную вещицу с мавританской инкрустацией – так, чтобы она
