Стоило только Дылонгу перевести дух, вмешался Говорек.
- Разумеется, - закричал он, - я вовсе не утверждаю, что мы более свободны или меньше нуждаемся в организации, я говорю лишь, что мы помним кое-что о том времени, когда мы в организации не состояли, когда у нас была возможность вступить в другую или создать нашу, но на иной манер. И мы, старшие, и вы, кто пришел после нас спустя пять лет, - все мы накрепко связаны с ней. Мы вот, однако, в состоянии представить себе, как это бывает, когда нет движения. Вы и вообразить себе такого не можете. Для нас оно только-только родилось, для вас-было всегда. У нас в голове не укладывается, что оно существует, у вас-что так недолго.
Чатковский закричал, и казалось, он не просто шутил:
- Ну так вон нас! Как этих пожилых господ, что пробудили Польшу, и точка. Еще разок хвостом взмахнули, совершили государственный переворот и поставили крепкую власть', да так намучились, что нет у них сил извлекать из нее выгоду. Победа в Польше всегда была на одно лицо. Вся энергия на это уходила. И всегда она не средство, а лишь цель. Поляк мудр в убытке, а глуп в победе. Над чужим ли, над своим ли, ради интересов соседних держав или во внутренней борьбе. Ягелло после Грюнвальда, Собеский после Вены, Август Сильный, когда он сбросил Сапегов, и Пилсудский после майского переворота.
И обратился к Дылонгу:
- Видишь, зачем нужна мстительность! Без нее врага не уничтожишь, даже если побьешь его. Победа-не Страшный суд, она-миг превосходства. Сигнал, что теперь можно давить. А если не видишь этого, если нет этого в крови!
Дылонг покраснел. Кинуться бы так на кого-нибудь, поверженного, валяющегося у ног, он бы доказал, что понимает! Самая худшая хворь в общественной жизни-мягкотелость. Они от этой хвори народ вылечат!
- Вот этого-то и не чувствуют эндеки2 [2Так в Польше называли членов партии "Народова демокрация" ("Народная демократия")-политического течения правого и националистического толка, сформировавшегося на рубеже XIX-XX вв.]. Для них Пилсудский был чересчур жесткий, для нас-пресный.
- А прежде всего слишком стар для отца, - заметил Чатковский. - Санация бьыа дочерью пожилых родителей.
Говорек рассмеялся.
- А разве у нее вообще была мать? Пилсудский зачал санацию с пустотой. Потому, как он говорил, что в государстве было слишком много произвола. Стало быть, наткнись он на справедливость, все было бы в порядке. Проблема правящей элиты та же, что и домашней прислуги. Лишь бы не крала. Повод есть. Верно. Слишком серьезный для смены кабинета, слишком легковесный для свержения власти.
Вмешалась Кристина:
- И Пилсудский утверждал это всерьез! Мой отец слышал об этом от князя-регента.
Дылонг опустил голову, боясь расхохотаться. Вспомнил глупенький стишок: "У регента зад в цементе". Когда Кристина впервые пришла на собрание кружка, собиравшегося на Праге, которое проводил Дылонг, тут же выскочила с этим княземрегентом Любомирским. А в зале на девяносто процентов пролетариат. Кто-то тогда и рявкнул в рифму, вроде бы себе под нос, но так, что услышали почти все. Когда все кончилось, из вежливости Дылонг извинился за эту выходку перед Кристиной, которая, впрочем, не обиделась.
- Я думала, что они такие слова произносят чаще, - ответила она спокойно.
- Пилсудский, пожалуй, - продолжал рассуждать Говорек, - своего рода Иоанн Креститель. Первый набросок, который вот так, для себя, сделала натура перед тем, как создать гениального пророка. Ибо санация была какой-то черновой доктриной, в которой угадывались очертания абсолютной и героической власти! Идея эта Пилсудскому не давала покоя. Мы дадим ей полный ход.
- Только его героизм был романтический, а в нашем движении героическим будет реализм. Героизм непогрешимости видения.
- Вот и литература! - буркнул Дылонг.
- Что поделаешь, - возразил Чатковский. - У верхушки должен быть свой жаргон. У церкви-латынь, у великой революции-лексикон энциклопедистов, у социалистов-словарь Маркса. Литургия необходима, а где молитвы-там и высокий стиль. Как же без торжественных слов. Ты и сам, как поговоришь с нами, выходишь окрепшим. Оттого, что узнал что-то новое? Может быть! Но главное-потому, что принял участие в литании, задирая голову к тайнам нашего движения, к которым обращены эти отвлеченные, возвышенные, праздничные слова.
Дылонг понял одно-что Чатковский смотрит на организацию будто со стороны.
- Знаешь, - печально сказал он, - ты не настоящий сын движения, ты как бы усыновленный им. Я считаю это цинизмом-когда отходишь в сторонку, чтобы посмотреть, как идея, которой ты предан, выглядит в профиль.
Прага-правобережная часть Варшавы.
- Это зрелость, - возразил Говорек. - В твоем возрасте положено любить вслепую. Все равно-движение или женщину. А вырастешь, станешь как я. Преданным, но способным взглянуть издали.
Дылонг закричал:
- Никогда! Я не хочу быть зрелым по отношению к нашему движению. Никто не должен становиться таким. Подобным образом встают над движением. Вот ты как раз так и возносишься. У всех у вас это. Больше понимания, чем веры. То есть больше доброй воли, чем сильной. Из-за этого у нас погибали все движения, ибо, не успев обратиться в веру, человек принимался мудрствовать. Относился к организации как к какому-то механизму. Развинчивал, трогал колесики, пружинки, все обнюхивал. А ведь организация для того и существует, чтобы ее не понимать.
Иначе ко всем чертям летят и субординация, и динамизм.
Чатковский замахал рукой.
- Молодые наизнанку выворачиваются ради организации, делают это из энтузиазма, старые из-за выгод, молодых гложет жажда приключений, старых-жажда власти. Так вот и держатся вместе. А ты словно пианино тащишь по лестнице. Все боишься, что те, кто выше, отпустят. Сам справляйся со своим страхом.
Страх не нужен. Он ослабляет.
- Это вовсе не так, - возразил Дылонг. - Только я не люблю, когда организацию судят. Мне это противно. Как остроты над фамилией Папары*. Насмешки, мелочное копанье, вольности, назидательный тон по отношению к организации, по-моему, неуместны. Это хорошо для политической партии. То есть для совокупности интересов какой-нибудь группы. Но движение не может быть адвокатом одного класса, это идея для всех и обо всем. Если смеешься над ней-значит смеешься надо всем. Нет у тебя ничего святого.
- Да ведь я углубляю свое отношение к движению, - горячился Чатковский, - когда осмысливаю то особенное, что выискиваю в нем.
Дылонг не уступал.
- Из ста подобных мыслей девяносто девять бывают ересью!
Всегда так, когда речь идет о вере.
- Вот тебе и на! - засмеялась Кристина. - Значит, не надо думать?
Он побагровел и проговорил с язвительной вежливостью:
- Вы вольны поступать, как вам угодно. Даже мыслью вы не нанесете организации ущерба, - А затем, обращаясь к Чатковскому и Говореку, добавил: - Для вас движение все еще только проект. Вы не в состоянии забыть, что знали его, когда оно только рождалось.
- Об этом ты уже говорил, - со скучающим видом кивнул Говорек. - И о том тоже, чтобы помочь ему стать совершеннолетним, ты зарезал бы его родителей.
Дылонг поморщился. Он был сыт такими издевками по горло.
Спросил нарочито серьезно:
- Скажи, положа руку на сердце, ты можешь подтвердить, что никогда не выходил из роли апостола?
Чатковский, к которому это относилось, не очень понимая, о чем речь, развел руками.
- Вот видишь! - Дылонг понизил голос, тихо торжествуя по поводу его молчания, и проговорил с чувством: - О том и речь!
Нотация эта Говорека не тронула. Не первый раз слышишь такое! Сам Папара как-то упрекал его в чем-то подобном. Его и других. За дилетантское, как он говорил, отношение к организации.
Никак не мог дождаться молодого пополнения. Слишком медленно, казалось ему, росли. С поколениями, говорил, как в животноводстве. В первом-половина нужных черт. В следующем-все сто процентов.
- Апостол, сразу уж и апостол! - неторопливо обдумывал эту проблему Чатковский. - Пока пророк не призвал его, голова апостола должна быть пуста. Новая доктрина захватывает его тем, что делает человеком мысли. Потому Христос и отыскал простолюдинов. Если говорить об их интеллекте, то христианство было для них первой любовью!
Будто жалеючи Чатковского, Говорек заметил:
- А ты, как голова, в скольких руках уже побывал!
Лучше не объясняться. Они же знают, что она у него вертлявая. Поворачивалась то к одной, то к другой партии. Так уж она устроена, чтобы без устали искать завершенности. И Чатковский теперь мог поклясться, что нашел. Раньше это были флирты! - сказал он, присягая на верность националистам. На самом же деле он присягал быть верным скорее себе, нежели им.
И ошибся! Папара обладал способностью приковывать любого из своих людей, было бы только время. Чатковский впервые втянулся всерьез, счастливо пережил этап, когда движение уже не было для него в новинку, но и не стало еще второй его натурой. Если не ушел тогда, то из страха перед Папарой. Во времена прежних расколов ничего подобного он не чувствовалвстречая кого-нибудь из бывших товарищей, всегда забивал их словами. Папара молчал. Не шел ни на какие разговоры. Одной фразой, нередко обрывком фразы наставлял, указывал, оценивал.
