Когда они вернулись в поместье, Динни почувствовала, что ей не часто выпадали на долю такие же молчаливые и отрадные утра, как это. Но она видела по глазам Дорнфорда, что между его словами: "Благодарю, Динни, я замечательно провел время", - и его подлинными переживаниями - огромная дистанция. Его умение держать себя в узде казалось ей прямотаки сверхъестественным. И, как всегда бывает с женщинами, сочувствие скоро сменилось у нее раздражением. Все, что угодно, - только не эта вечная принужденность, идеальная почтительность, терпение и бесконечное ожидание! Если все утро она провела с ним вместе, то всю вторую половину дня старалась избегать его. Глаза Дорнфорда, смотревшие на нее с грустью и некоторой укоризной, только усиливали раздражение Динни, и она изо всех сил притворялась, что ничего не замечает. "Экая вредная!" - сказала бы ее старая няня шотландка.
Пожелав ему спокойной ночи у лестницы, она с искренней радостью заметила, какое растерянное у него лицо, и с не меньшей искренностью обозвала себя скотиной. Она ушла к себе в странном смятении, злясь на себя, на него, на весь мир.
- А, черт! - пробормотала она, нащупывая выключатель.
Тихий смех заставил ее вздрогнуть. Клер в пижаме курила, забравшись с ногами на подоконник.
- Не зажигай, Динни. Иди сюда и посиди со мной. Давай подымим в окно.
Три настежь распахнутые рамы смотрели в ночь, простертую под синим ворсом неба, на котором трепетали звезды. Динни выглянула в окно и спросила:
- Где ты пропадала с самого завтрака? Я даже не заметила, как ты вернулась.
- Хочешь сигаретку? Ты что-то нервничаешь.
Динни выдохнула клуб дыма.
- Да. Я сама себе противна.
- То же было и со мной, - тихо отозвалась Клер, - но теперь стало легче.
- Что ты для этого сделала?
Клер снова рассмеялась, и смех прозвучал так, что Динни немедленно задала вопрос:
- Ездила к Тони Круму?
Клер откинула голову, обнажив белую шею:
- Да, дорогая, я побывала у него вместе с нашим фордом. Мы подтвердили правоту закона, Динни. Тони больше не похож на обиженного сиротку.
- О! - сказала Динни и снова повторила: - О!
Голос у сестры был такой теплый, томный, довольный, что щеки девушки вспыхнули и дыхание участилось.
- Да, как любовник он лучше, чем как друг. До чего же всеведущ закон, - он знал, чем мы должны стать. А в коттедже у Тони после ремонта очень мило. Только надо переделать камин на втором этаже.
- Значит, вы теперь поженитесь?
- Как можно, дорогая! Нет, сперва поживем в грехе. Потом посмотрим, а пока что приятно проведем время и все хорошенько обдумаем. Тони будет приезжать в город в середине, а я к нему - в конце недели. Словом, все как по закону.
Динни рассмеялась. Клер внезапно выпрямилась и обхватила руками колени:
- Я давно уже не была так счастлива. Нехорошо мучить людей. Женщина должна быть любимой, - она в этом нуждается. Да и мужчина тоже.
Динни высунулась в окно, и ночь постепенно охладила ей щеки. Прекрасная, глубокая, темная ночь! Она задумчиво простерлась над землей, смягчая все контуры. Из звенящей тишины донеслось далекое жужжание, стало властным гулом бегущего мимо автомобиля. Дини увидела, как фары его на мгновение сверкнули за деревьями и снова исчезли во мраке. Жужжание начало замирать, и вскоре опять наступила тишина. Пролетел мотылек; с кровли, кувыркаясь в неподвижном воздухе, плавно спустилось белое голубиное перышко. Клер обвила рукой талию сестры:
- Спокойной ночи, старушка. Потремся носами.
Оторвавшись от созерцания ночи, Динни обняла стройное тело в пижаме; щеки сестер соприкоснулись и взволновали обеих теплотой своей кожи: для Клер она была благословением, для Динни - заразой, которая словно обожгла ее томительным жаром бесчисленных поцелуев.
Когда Клер ушла, девушка беспокойно заходила по неосвещенной комнате: "Нехорошо мучить людей!.. Женщина должна быть любимой... Мужчина тоже". Стиль как у малых пророков! Озарение низошло на Динни, как на Павла, когда тот шел назначенным путем. Она ходила взад и вперед, пока не устала; потом зажгла свет, сбросила платье, надела халат и села причесаться на ночь. Причесываясь, взглянула на свое отражение в зеркале и долго не могла от него оторваться, словно давно не видела себя. Ее щеки, глаза, волосы еще дышали лихорадкой, передавшейся ей от Клер, и девушка казалась самой себе неестественно оживленной. А может быть, в этом виновато солнце, которое влило зной в ее жилы, пока она сидела с Дорнфордом в плоскодонке? Динни расчесала волосы, откинула их назад и легла. Окна она оставила распахнутыми, шторы не опустила, и звездная ночь беспрепятственно заглядывала ей в лицо сквозь мрак тесной комнатки. Часы в холле негромко пробили двенадцать - часа через три уже начнет светать. Девушка подумала о Клер: сестра спит за стеной и видит прекрасные сны. Она подумала о Тони Круме, пьяном от счастья в своем только что перестроенном коттедже, и память подсказала ей избитую фразу из "Оперы нищих": "Ее поцелуи блаженство дарят, приносят покой и отраду". А она? Динни не спалось. Как когда-то в детстве, ей хотелось побродить, проникнуть в тайны мертвенно тихой ночи, посидеть на лестнице, обойти комнаты, свернуться клубочком в кресле. Она встала, надела пеньюар, туфли, выскользнула из комнаты и села на лестнице, обхватив руками колени и прислушиваясь. В старом темном доме ни звука, лишь где-то тихонько скребется мышь. Динни встала, ощупью нашла перила и спустилась вниз. Навстречу ей из холла потянуло затхлостью, - его приходится оставлять на ночь открытым: там слишком много старого дерева и мебели. Динни, вытянув руки, добралась до дверей гостиной и вошла в нее. Воздух здесь был тоже тяжелый: пахло цветами, табаком и ароматической смесью, купленной еще в прошлом году. Девушка подошла к балконной двери, отдернула портьеры, открыла ее и с минуту постояла, жадно вдыхая воздух. Было темно, тихо, тепло. При свете звезд она видела, как поблескивают листья магнолий. Она оставила дверь открытой, добралась до своего любимого кресла и прикорнула в нем, поджав под себя ноги. Потом обхватила плечи руками и опять попыталась вообразить себя маленькой девочкой. Ночной воздух вливался в дверь, часы тикали, и, следуя их ритму, остывал зной, разлитый по жилам девушки. Вскоре она закрыла глаза и, как всегда в этом старом кресле, почувствовала себя так уютно, словно была прикрыта и защищена со всех сторон; но заснуть ей все-таки не удавалось. Ей чудилось, что за ее спиной кто-то есть: это всходила луна и в гостиную через дверь проникал ее неуловимый призрачный свет, сообщавший свою таинственность каждому знакомому предмету. Комната словно оживала, чтобы разделить с Динни ее одиночество, и у девушки возникло не раз уже испытанное ощущение того, что старый дом живет своей особой жизнью, что он чувствует, видит, что он то засыпает, то бодрствует. Вдруг с террасы донеслись шаги; Динни вздрогнула и села.
Чей-то голос спросил:
- Кто это? Есть тут кто-нибудь?
В дверях выросла фигура; девушка по голосу узнала Дорнфорда и отозвалась:
- Только я.
- Только вы!
Она увидела, как он вошел и встал подле кресла, глядя на нее. Он все еще был в вечернем костюме и стоял спиной к свету, так что девушка лишь с трудом могла разглядеть его лицо.
- Что-нибудь случилось, Динни?
- Нет, просто не спится. А вы?
- Сидел в библиотеке, кончал работу. Потом вышел на террасу подышать и смотрю - дверь открыта.
- Кто же из нас скажет: "Как чудесно"?
Однако никто ничего не сказал. Динни разжала руки и спустила ноги на пол. Вдруг Дорнфорд схватился за голову и отвернулся.
- Простите, что я в таком виде, - растерялась девушка. - Я, право, не ожидала...
Он опять обернулся к ней и упал на колени:
- Динни, это конец, если...
Она провела руками по его волосам и тихо ответила:
- Нет, это начало.
XXXIX
Эдриен сидел и писал жене:
"Кондафорд, 10 августа.
Родная моя,
Посылаю, как обещал, точный и подробный отчет об отъезде Динни. Посмотри "Лэнтерн" - там есть снимок, изображающий "жениха и невесту при выходе из церкви". К счастью, репортер этой газеты снял их прежде, чем они двинулись: фотоаппараты, за исключением кинокамеры, не могут передавать движение, и на карточках всегда получается так, что одна нога задрана чуть ли не до глаз, закрывает колено другой ноги и обезображивает стрелку на брюках. Дорнфорд выглядел очень авантажно; Динни, да хранит ее господь, не улыбалась "улыбкой новобрачной", и вид у нее был такой, словно все происходящее только шутка. С самой их помолвки я без устали раздумывал, какие же у нее на самом деле чувства к нему. Это, конечно, не такая любовь, какую она питала к Дезерту, но мне кажется, что физически Дорнфорд ей не противен. Вчера я спросил ее: "От всего сердца?" и она ответила: "Во всяком случае не от половины". Мы-то с тобой знаем, на что она готова ради других. Но в брак она вступила и ради самой себя. Ей нужно жить, ей нужны дети и определенное положение. Это в порядке вещей, и, по-моему, она сама тоже так думает. Она, говоря языком нашей многообещающей молодежи, не сходит с ума по Дорнфорду, но ценит его, восхищается им - вполне, впрочем, заслуженно. Кроме того, он знает от меня, а вероятно, и от нее самой, что она может ему дать, и не станет просить большего, пока не получит его без всяких просьб. Погода стояла прекрасная; церковь, где, кстати сказать, воспринял крещение ваш специальный корреспондент, выглядела на редкость празднично. Правда, собрались в ней преимущественно обломки старой Англии, но мне почему-то кажется, что таких людей в Уолуорте сколько угодно.
