этом, когда он пришел ко мне в дом и так толково взялся за дело, я бы уж указал ему на дверь! Такое открытое, честное лицо, а в сердце столько обмана и лжи! Ну что ж, его нет, а ты у меня останешься и будешь честно служить нашему ремеслу. Кто знает, может быть, мы еще и ближе сойдемся с тобой. Если ты станешь искусным мастером и полюбишься Розе — ну, ты меня понимаешь и постараешься войти к ней в милость.
С этими словами он опять взял в руки колотушку и усердно принялся за работу. Фридрих и сам не знал, как это могло быть, что слова Мартина раздирали ему грудь, что странная тревога зародилась в нем и погасила все проблески надежды. Роза впервые после долгого отсутствия показалась в мастерской, но погруженная в глубокую задумчивость и, как, к своему огорчению, заметил Фридрих, с заплаканными глазами. «Она плакала о нем, она все-таки любит его», слышался ему внутренний голос, и он не в силах был поднять взор свой на ту, которую он так несказанно любил.
Большая бочка была готова, и только теперь, созерцая удавшуюся вещь, мастер Мартин снова стал весел и доволен.
— Да, сын мой, — говорил он, похлопывая Фридриха по плечу, — да, сын мой, так пусть и будет: если тебе удастся войти в милость к Розе и если ты сделаешь образцовую бочку, то станешь моим зятем. А там ты можешь вступить и в благородный цех мастеров пения и заслужить немалую честь.
Работы у мастера Мартина накопилось теперь свыше всякой меры, так что ему пришлось взять двух подмастерьев, дельных работников, но грубых парней, испорченных долгими странствиями Вместо прежних веселых, приятных речей в мастерской мастера Мартина слышались теперь пошлые шутки, вместо нежного пения Рейнхольда и Фридриха — отвратительные, непристойные песни. Роза избегала бывать в мастерской, так что Фридрих лишь редко и мельком мог видеть ее. А если он тогда с мрачной тоской смотрел на нее, если он вздыхал: «Ах, милая Роза, если бы только я мог попрежнему разговаривать с вами, если б вы опять стали такой ласковой, как прежде, когда еще Рейнхольд был здесь!» — она стыдливо опускала глаза и шептала: «А вы что-нибудь хотите мне сказать, милый Фридрих?» Фридрих стоял, цепенея, не в состоянии вымолвить слово, и быстро улетал счастливый миг, точно молния, что сверкнет в лучах заката и исчезнет, прежде чем мы успеем заметить ее.
Мастер Мартин настаивал теперь на том, чтобы Фридрих приступил к своей образцовой работе. Он сам выбрал из своих запасов лучшее, чистейшее дерево, без всяких жил и разводов, лежавшее у него уже больше пяти лет, и никто не должен был помогать Фридриху, кроме старого Валентина. Но, если по вине грубых товарищей-подмастерьев бочарное ремесло уже и раньше внушало Фридриху все большее и большее отвращение, то теперь у него просто сжималось горло, когда он думал о том, что его образцовая работа навсегда решит его судьбу. Та странная тревога, что зародилась в нем, когда мастер Мартин хвалил его преданность ремеслу, становилась все сильнее и сильнее. Он знал, что позорно погибнет за этим ремеслом, которое так глубоко противно его душе, полной любви к искусству. Рейнхольд, портрет Розы не выходили у него из головы. Но и его собственное искусство снова представилось ему в полном блеске. Часто, когда во время работы его одолевала мучительная мысль о том, каким жалким делом он занят, он, ссылаясь на болезнь, убегал из мастерской в церковь святого Себальда. Там он целыми часами глядел на чудесный надгробный памятник работы Петера Фишера и восклицал в восторге:
— О боже всемогущий! Замыслить, создать такое произведение, — может ли быть что-нибудь прекраснее на земле?
И когда ему после этого приходилось возвращаться к своим доскам и ободьям и он думал о том, что только так удастся добыть Розу, тогда словно огненные когти впивались в его сердце, исходившее кровью, и ему казалось, что он, безутешный, должен погибнуть в страшных мучениях., Во сне ему часто являлся Рейнхольд и приносил ему для литейной работы странные рисунки, в которых Роза превращалась то в цветок, то в ангела с крылышками, удивительным образом сплетаясь с остальным узором. Но чего-то не хватало в них, и он замечал, что Рейнхольд, изображая Розу, забыл сердце, которое он теперь и пририсовывал. Потом ему казалось, будто цветы и листья на рисунке начинают шевелиться и петь, испуская сладостный аромат, и благородные металлы в сверкающем зеркале показывали ему образ Розы; казалось, будто он с тоскою простирает руки к возлюбленной, будто отражение ее исчезает в мрачном тумане, а сама она, прелестная Роза, полная блаженного желания, прижимает его к любящей груди.
Все убийственнее становилось его состояние, бочарная работа была ужасна, и помощи и утешения он искал у своего старого учителя Иоганна Гольцшуэра. Тот позволил Фридриху начать в его мастерской одну маленькую работу, которую Фридрих сам замыслил и ради которой он давно уже копил получаемое у мастера Мартина жалованье, чтобы купить нужное золото. Таким образом, Фридрих, чье мертвенно бледное лицо делало вполне правдоподобной его отговорку, будто он одержим тяжелым недугом, почти совсем не работал в мастерской, и проходили месяцы, а его образцовая работа, большая двухфудерная бочка, совершенно не двигалась вперед. Мастер Мартин сурово заметил ему, что он должен работать, по крайней мере, столько, сколько позволяют его силы, и Фридрих был принужден стать у ненавистной колоды и взять в руки долото. Пока он работал, подошел мастер Мартин и стал смотреть на обделанные доски. Но вдруг он побагровел и воскликнул:
— Что это? Фридрих, что за работа! Кто обделывал доски: подмастерье, желающий стать мастером, или глупый ученик, три дня тому назад попавший в мастерскую? Фридрих, образумься, что за дьявол вселился в тебя и помыкает тобою? Мои чудные дубовые доски! Образцовая работа! Ах ты, неуклюжий, бестолковый парень!
Одолеваемый всеми муками ада, которые терзали его, Фридрих уже не в силах был сдержаться; он отбросил долото и воскликнул:
— Хозяин, теперь всему конец… нет, пусть я умру, пусть я погибну в несказанном горе… но я так больше не могу… не могу заниматься мерзким ремеслом, когда меня с неодолимой силой в, течет к моему чудесному искусству. Ах, я несказанно люблю вашу Розу… так люблю, как никто на свете не может любить… ради нее одной взялся я за эту ненавистную работу… Теперь я ее лишился, я это знаю, скоро я, верно, умру от тоски
