Они решили зайти в это первобытное казино; граф, по крайней мере, дал себя туда затянуть своему человеку, которому подобная грубость убранства внушала приятное ощущение безопасности отсутствием признаков разлагающего воздействия изыска. Внутренности были, скорее, разбойничьими: после долгого коридора, вдоль которого неустойчиво побрякивали грошами игорные автоматы в маленьких ложах, разделенных уложенными до потолка связками соломы, и который два или три раза, как улитка, огибал хату, открылась совершенно сумрачная зала, освещенная только зелеными бумажными колпаками электрических лампочек, подвешенных на достаточно различной высоте под неясной тростниковой крышей. В густой дымке обретались рабочие в черных рубахах, в блузах каменщиков или полуголые, как машинисты пакетботов; были еще землистые личности более мрачного вида, видимо, крестьяне. Большей частью эти люди бегали по кругу вдоль стены, двигая хребтами, как на манеже, изредка задерживаясь, чтобы нацепить банкноту, а то и целую пачку, на один из крюков мясника, расположенных на равном расстоянии под огромными номерами, преувеличенными их написанием смолой на вымазанной известью соломе. Затем звук клаксона прерывал это странное круговое исступление, и все собирались у закопченного и массивного, как наковальня, стола, за которым арапы раскрывали перед игроками бурдюк из козлиной шкуры, чтобы те могли выбрать себе по свертку из общей кучи скомканных старых газет. Человек в кожаном жилете швырял эти свертки на стол один за другим, а другой направлял на них пламя горелки, и сыгравший номер возникал в пепле Аванти или Коррьере делла Сера на верхней грани стального, иногда раскаленного докрасна кубика.
- Всем этим людям нужно плетей, - проговорил граф. - Что мне до их жареных номеров, выиграют они или проиграют. Куда милее, полагаю, было бы заставить их прослушать все последние новости и биржевые курсы, которые зачитывались бы громким голосом по этим газетам четырехлетней и пятилетней давности, в то время, как на их глазах посредством этой весьма действенной горелки сжигались бы все их малые сбережения, глупо развешанные здесь наподобие кусков телячьей печени.
- Заметило ли Ваше Превосходительство, - взмолился секретарь, - странную красоту во взгляде этих бедных игроков: эту загадочную глубину, сосредоточенность и некий жгучий, гордый призыв, который мы иногда наблюдаем в глазах голодных собак?
Однако граф его перебил:
- Пройдем далее, - сказал он. - Мы, вероятно, разыщем и кошачьи глаза. Только в эти глаза я заглядываю охотно, и тебе следовало бы об этом знать после всех лет, на протяжении которых ты удостаивал себя чести быть моей окаянной и преданной душой.
Они вышли. Когда они возвращались мимо игорных автоматов, граф опустил ручку одного из них с такой ловкой резкостью, что нечто сломалось внутри, и целый дождь жетонов посыпался к их ногам вместе с пучками рисовой соломы. Свинцовые, с выбитой на них головой филина, они так живо изображали выражение хищной чертовщины, изогнутый клюв курда и два хохолка, напоминающие вялые рога, что секретарь не решился оставить себе те, которые подобрал. Однако граф, которому удалось поймать на лету последний жетон, долго и с определенным удовольствием рассматривал его на ладони, а потом опустил его в ворс кошелька, плетеного из рыжего волоса, более сочного, чем лежавшие в нем золотые.
Хотя ветра не было, ночь ощущалась так же пронзительно, как во время прилива. Наши путешественники прошли к мосту, похожему на предыдущий, но намного короче, через несколько шагов приведшему их к очередному помосту: посреди этого пустыря, освещенного все теми же факелами, что сопровождали их повсюду с тех пор, как они покинули твердую почву, им открылось сооружение, напоминающее громадный поминальный торт, увитое кружевами, со всех сторон увенчанное шпилями, полумесяцами, шарами, и тускло отливавшее, как извлеченные со дна озера вещи, тем мрачным лоском, который дает дереву долгое пребывание в застойной воде.
Граф проник в него не колеблясь. Он очутился в комнате, выглядевшей как полая внутренность лигнитового куба, и секретарь, которому стало не по себе от окружающего блеска, принялся упрашивать его вернуться из осторожности в прежнее казино, но в ответ граф только расхаживал с видом глубочайшего удовлетворения среди стен, чудная черная полировка которых лучше зеркал отражала удлиненный силуэт его плаща в рыжих ромбах и невысокую доломитскую шляпу из фетра. Впервые с начала вечера он ощутил, что оказался в знакомых краях, и хотя ему никогда не приходилось видеть ничего подобного, нельзя сказать, что он был удивлен, обнаружив новый игорный зал.
В стенах того же цвета и так же отполированных, как передняя, повисала, стоило только распахнуть двери, густая мучная туманность, в которой не без труда улавливались передвижения игроков; эти молчаливые личности, неспешно ступавшие с видом подчеркиваемой элегантности, были одеты по моде французского XVIII века, и если сперва эти одежды казались побелевшими от муки, то вскоре становилось заметно, что все, как мужские, так и дамские, туалеты были скроены наподобие театральных костюмов, из вполне посредственного белого сатина. Ромбы из вощеной бумаги, с прорезями для глаз, скрывали все лица, а на многих поверху были надеты еще и очки из стекла и каучука: очки для ныряльщиков, которые предлагала всем новым гостям старая разносчица с высокой прической фрегатом , выкликавшая свой товар странным припевом:
Смотрите, глядите сквозь дымку муки
В подводные эти очки.
Как и в предыдущем казино, так же, как и во всех притонах мира, толпа сгрудилась вокруг длинного стола. Подойдя ближе, граф Нума и его секретарь увидели, что это был приличных размеров аспидный блок с крупно выведенными на нем фигурами старинной игры в тароки; лилейные маркизы и белоснежные помпадурши выкладывали на них золотые, в то время, как вентилятор обдувал с камня непрерывно сыпавшуюся муку. С высоты круглого балкона, устроенного под сводом на производивших достаточно угрюмое впечатление цепях, человек с темными чертами лица и с руками, на которых были наколоты разные неразборчивые из-под отвернутых манжет его мерзкой коричневой рубахи эмблемы, на четырех шнурах медленно опускал до середины стола голубую с золотом фарфоровую тарелку, полную муки; взмах веера у ее краев посылал все в воздух, и выигравший тарок оказывался оставшимся под капризной тарелкой.
Император, папесса, влюбленные, луна и звезды некоторое время сменялись перед глазами графа Нумы, иные фигуры выпадали много раз кряду, как будто по неким таинственным законам, которые он и не стремился объяснять. Все это время им завладевало еще достаточно смутное, но упрямое ощущение: как бы узнать, что все это с безразличием пересыпаемое из рук в руки золото - не что иное, как всего лишь аксессуар, самое большее - символ - и что в этой партии разыгрывается нечто намного существеннее. Не ослабевая, это впечатление, напротив, с каждым мгновением крепло, перерастая в недобрую уверенность; вскоре весь его мозг занял один тысячекратно, как льдинка с тысячами пронзительных краев, повторяемый вопрос: Каков, каков был, каков будет исход всего этого? , - но он не отдал бы своего места даже за постель любовницы кардинала, несмотря на то, что беспокойство его секретаря, все это время пытавшегося оттащить его к дверям, подсказывало только угрожающие ответы.
Только внезапность толчка или нечто новое могли бы вернуть ему самообладание; как раз старая разносчица очков принялась обрывать свой припев необычным повизгиванием, тянущимся на двух нотах и напоминающим тяжелый предмет, с трудом перетаскиваемый по чересчур скупо натертому полу.
Один из окружавших графа одетых в белое расхохотался.
- Только послушайте, - сказал он, - как хорошо она подражает поросячьим трелям рыжей принцессы.
Он указал пальцем на высокую девушку с морковными волосами, невероятно тощую и одетую как оперная невеста, оказавшуюся в челноке рядом с темной татуированной личностью, ведущим партии.
Граф пожался, будто бы отходя от краткого дневного сна. Он привык лениво проживать в путанице некоего количества витающих вокруг него образов, более или менее пустых слов и более чем полуразрушенных юношеских воспоминаний, ничем этим не утруждаясь, не обладая к этому и ключами; однако сейчас он не без смятения чувствовал, что готов обнаружить один из важнейших, хотя бы и боялся узнать.
- А этот? - спросил он, наконец, указывая на человека в челноке.
- Как, - ответил игрок, - Вы никогда не слыхали о г-не Самсоне?
И перед Нумой отчетливо возник конец его сновидения, тот, к которому вывела нескончаемая улица лилового воска - и канделябры опять преумножились вокруг следующей в брачном проходе пары, на глазах разрастаясь, терзая вздутые тучи, ведомые в пламя ученой палочкой, и рассеивая, как гальку во время шторма, бесчисленных кающихся, тщетный напор которых разбивается у подножия серебряных кубов, а пение гимнов сливается в шум прибоя; канделябры кренятся, свечи склоняются и слипаются над кортежем со свистом капающего расплава, застывающим в длинные нити бледно просвечивающих сталактитов; все это воздвигается до самого неба в огромный собор оплывающего воска и чадящего пламени, в то время, как звуки титанического органа прорезают колокольный звон и бормотание кающихся. За вратами перед остановившимся кортежем возникает гильотина, возвышающаяся на устланном черной тканью алтаре, вокруг которого служат красные священники. Швейцарцы в витых железных масках хватают молодую, оттаскивают ее на эшафот, и поскольку она все еще борется и дрожит, сгнившее мясо сползает с ее лица и валится к подножию этого судного алтаря. В это мгновение падает нож гильотины: серебро вспыхивает за почерневшим от крови бычьим черепом, а раздавшиеся алые брызги довершают герб владетелей Нумы.
