к абсолютной истине,
и вот этой определенности я искал в своей повседневной
жизни, больше походившей на кусок
картона.
какими клчвыми ребятами были эти старые псы, протаскивали меня сквозь
дни, что как бритвы, и ночи, полные крыс; и сквозь баб
базлавших, будто торгаши из ада.
братья мои, философы, говорили со мной не как
народ на улицах или где-то еще; они
заполняли собой невообразимую пустоту.
такие классные парни, ах, какие классные
парни!
да, библиотеки помогали; в другом моем храме, в
барах, все было иначе, упрощеннее, и
язык, и отношение были другими...
днем библиотека, ночью бар.
ночи были одинаковы,
поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не
плохой, но мне он не так как-то светит,
от него прет чудовищной мертвечиной - я думаю о своем отце,
об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах, о снах
об убийцах с тусклыми глазами; ну, и
мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,
и медленно накапливается ярость: мы враги с ним, кошка с
собакой, поп с атеистом, огонь с водой; напряг нарастает,
по кирпичику, уже готов обрушиться; наши кулаки
сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец, уже с
целью:
он оборачивается ко мне:
"тебе чч-то не нравится, мужик?"
"ага. ты."
"хочешь чч-нибудь сделать?"
"конечно."
мы допиваем, подымаемся, уходим в конец
бара, в переулок; мы
поворачиваемся, лицом друг к другу.
я говорю ему: "между нами нет ничего, кроме пространства. как
насчет сомкнуть это
пространство?"
он бросается на меня, и неким образом это представляет собой часть части
части.
в темноту и на свет
моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и прохладительные напитки,
усаживание на места, она испытывает детский восторг от
этого, и я рад за нее - но на самом же деле, я сам, должно быть,
откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой
жизни, чем-то, что закапывалось и пряталось в одиночку:
другие люди, сгрудившиеся на сиденьях и далеко, и близко, передают мне
чувства, которые мне не нравятся; это глупо, быть может, но так оно и
есть; а затем
темнота и за ней
гигантские человеческие лица, тела, шевелящиеся по экрану, они
говорят, а мы
слушаем.
на сотню кино есть одно стоящее, одно хорошее
а девяность восемь - паршивые.
большинство фильмов начинается плохо и постепенно становится
еще хуже;
если можешь поверить действиям и речи
персонажей
то сможешь даже поверить, что попкорн, который жуешь, тоже
имеет некое
значение.
(ну, возможно, люди смотрят столько фильмов,
что когда, наконец, увидят кино не такое
паршивое, как остальные, то считают его
выдающимся. Премия Академии означает, что ты воняешь не
так сильно, как твой собрат.)
кино заканчивается, и мы выходим на улицу, идем
к машине; "что ж," говорит моя жена, "кино не настолько
хорошее, как говорили."
"нет," отвечаю я, "не настолько."
"хотя там были неплохие места," говорит она.
"ага," отвечаю я.
мы подходим к машине, влезаем, и я везу нас из
этой части города; мы оглядываемся в ночи;
ночь выглядит неплохо.
"есть хочешь?" спрашивает она.
"да. а ты?"
мы останавливаемся у светофора; я наблюдаю за красным светом;
просто слопал бы этот красный свет - все, что угодно, слопал бы, все, что
угодно, лишь бы наполнить эту пустоту; миллионы долларов истрачены на то, чтобы создать
нечто более ужасное, нежели реальные жизни
большинства живых существ; человеку никогда не следует быть вынужденным платить
за вход в ад.
зажегся зеленый, и мы сбежали
вперед.
будьте добры
нас вечно просят
понять точку зрения другого
человека
какой бы
старомодной
глупой или
противной она ни была.
человека просят
относиться
ко всей их тотальной ошибке
к их жизненным отходам
с
добротой, особенно если они
в возрасте.
но возраст суть итог
наших деяний.
они состарились
по-плохому
поскольку
жили
не в фокусе,
который отказывались
видеть.
не их вина?
а чья?
моя?
меня просят скрывать
мою точку зрения
от них
из страха перед их
страхом.
не возраст - преступление
а позор
намеренно
растраченной
жизни.
среди стольких
намеренно
растраченных
жизней
вот так.
мужчина с прекрасными глазами
когда мы были пацанами
там был странный дом
где ставни
всегда
были закрыты
и мы ни разу не слышали голосов
изнутри
а двор весь зарос
бамбуком
и мы любили играть в
бамбуке
воображая себя
Тарзаном
(хоть и не было никакой
Джейн).
и еще там был
пруд
крупный
полный
жирнющих золотых рыбок
невиданных размеров
и они были
ручными.
они поднимались к
поверхности воды
и хватали кусочки
хлеба
у нас из рук.
наши родители
говорили нам:
"никогда не ходите к этому
дому."
поэтому, конечно,
мы ходили.
нам было интересно, живет ли
там кто-нибудь.
шли недели, и мы
никого никогда
не видели.
затем однажды
мы услышали
голос
из дома:
"АХ ТЫ БЛЯДЬ
ПРОКЛЯТАЯ!"
то был мужской
голос.
затем дверь
веранды
распахнулась
и наружу
вышел
мужчина.
в правой
руке
он держал
квинту виски.
ему было около
30.
изо рта
его
торчала сигара,
небритый.
волосы
взъерошены и
нечесаны
и он был босиком
в майке и штанах.
но глаза его
были
ярки.
они пылали
яркостью
и он сказал:
"эй, маленькие
джентльмены,
вам
весело, я
надеюсь?"
потом
коротко хохотнул
и зашел
обратно в
дом.
мы слиняли,
вернулись во двор
к своим родителям
и подумали
над этим.
наши родители,
решили мы
хотели, чтобы мы
держались оттуда
подальше
поскольку не
хотели, чтобы мы вообще
видели человека
вот
так,
сильного естественного
мужчину
с
прекрасными
глазами.
нашим родителям
было стыдно
что они
не
такие, как этот
мужчина,
потому-то они и
хотели, чтобы мы
держались
подальше.
но
мы вернулись
к тому дому
и к бамбуку
и к ручным
золотым рыбкам.
мы возвращались
много раз
много
недель
но никогда не
видели
и не слышали
этого человека
снова.
ставни были
закрыты
как всегда
и все было
тихо.
потом однажды
когда мы вернулись из
школы
то увидели
дом.
он
сгорел,
не осталось
ничего,
лишь тлеющий
искореженный черный
фундамент
и мы подошли к
пруду
и в нем не
было воды
а жирные
оранжевые золотые рыбки
лежали там
дохлые,
высыхая.
мы вернулись к
родителям во двор
и поговорили об
этом
и решили, что
наши родители
сожгли
их дом
и убили
их
убили
золотых рыбок
поскольку всч
это было слишком
прекрасно,
даже бамбуковый
лес
сгорел.
они
боялись
мужчины с
прекрасными
глазами.
а
мы боялись
тогда
что
всю нашу жизнь
такие вещи
будут
происходить,
что никому
не хочется
чтобы кто-то
был
таким
сильным и
прекрасным,
что
другие никогда
этого не позволят,
и что
многим людям
придется из-за этого
умереть.
