Митболл недовольно поморщился.
- Кичи лофас о шегибе, - машинально ответил он и побрел в ванную.
- Послушай, - через минуту крикнул Митболл, ни к кому конкретно не обращаясь, - послушай, тут кто-то - или что-то? - спит.
Он потряс девушку за плечо.
- Аа, - отозвалась она.
- Тебе здесь не очень-то удобно, - заметил Митболл.
- Ну, - согласилась та.
Девушка зацепилась за душ, включила холодную воду и, скрестив ноги, села посреди брызг.
- Так-то лучше, - засмеялась она.
- Митболл, - закричал с кухни Рохас, - тут кто-то лезет в окно. Я подозреваю, что взломщик. Домушник-верхолаз.
- Что ты дергаешься, мы на четвертом этаже, - ответил Митболл и поскакал на кухню.
Какой-то косматый и мрачный человек стоял на пожарной лестнице и скребся в стекло. Митболл открыл окно.
- А, Саул, - сказал он.
- Ну и погодка, - сказал Саул. Обдав всех брызгами, он впрыгнул в кухню. - Ты, я полагаю, уже слышал.
- Мириам от тебя ушла, - сказал Митболл, - или что-то в этом духе вот и все, что я слышал.
Внезапный шквал ударов во входную дверь прервал разговор.
- Да заходите вы, - призвал Шандор Рохас.
Дверь открылась, и появились три студентки из Джорджа Вашингтона, все - с философского. Каждая держала в руках трехлитровую бутыль "кьянти". Шандор подпрыгнул и помчался в гостиную.
- Мы слышали, здесь вечеринка, - сказала блондинка.
- Свежая кровь, свежая кровь, - заорал Шандор.
Бывший борец за свободу Венгрии, он являл собой хронический случай того, что некоторые критики мидл-класса называют "донжуанизмом округа Колумбия". Purche porti la gonnella, voi sapete quel che fa. Как у собаки Павлова: контральто или дуновение "Арпеж" - и у Шандора уже текли слюнки. Митболл мутным взором взглянул на протиснувшееся в кухню трио и пожал плечами.
- Ставьте вино в холодильник, - произнес он, - и с добрым утром.
В зеленом сумраке комнаты шея Обад, склонившейся над большими листами бумаги, напоминала золотистую дугу.
- В юные годы, будучи в Принстоне, - диктовал Каллисто, сооружая птичке гнездо из седых волос на своей груди, - Каллисто выучил мнемоническое правило, помогавшее запомнить законы термодинамики: ты не можешь победить; все ухудшается до того, как улучшится; кто сказал, что вообще что-либо будет улучшаться? В возрасте пятидесяти четырех лет, столкнувшись со взглядами Гиббса на вселенную, он осознал, что студенческая мудрость оказалась в конце концов пророчеством. Тонкая вязь уравнений сложилась в некий образ окончательной и всеобщей тепловой смерти. Разумеется, он всегда знал, что только в теории двигатель или система могут работать со стопроцентным КПД; знал он также и теорему Клаузиуса, которая утверждает, что энтропия изолированной системы постоянно возрастает. Но только после того как Гиббс и Больцман использовали при обосновании этого принципа методы статистической механики, ужасающий смысл этих утверждений воссиял для него: только тогда он осознал, что изолированная система - галактика, двигатель, человек, культура, что угодно - должна постоянно стремиться к наиболее вероятному состоянию. Так ему пришлось печальной, увядающей осенью своей жизни радикально переоценить все, что он доселе успел узнать; все города, времена года и случайные страсти его дней были теперь озарены новым и неуловимым светом. Но оказался ли он сам на высоте задачи? Опасности упрощающих софизмов были ему известны, и он надеялся, что у него хватит сил не соскользнуть в благодатный декаданс расслабляющего фатализма. Им всегда владел деятельный итальянский пессимизм: подобно Макиавелли, он полагал, что соотношение сил virtu и fortuna составляет пятьдесят на пятьдесят; но теперь уравнения требовали учитывать фактор случайности, который приводил к столь невыразимому и неопределенному соотношению, что он не решался даже вычислять его.
Вокруг него колебались неясные тени оранжереи - и жалобное сердечко трепетало рядом с его собственным. В ушах девушки как бы контрапунктом к словам Каллисто звучала болтовня птиц, судорожные гудки машин доносились сквозь влажный утренний воздух, сквозь пол пробивались дикие запилы альта Эрла Бостика. Чистоте архитектоники ее мира постоянно угрожали подобные вспышки анархии: разрывы, наросты и скосы, сдвиги и наклоны - ей приходилось беспрерывно перенастраиваться, чтобы вся структура не обратилась в нагромождение дискретных и бессмысленных сигналов. Каллисто однажды описал этот процесс как вариант "обратной связи": каждый вечер Обад вползала в сон с чувством опустошения и с отчаянной решимостью не ослаблять бдительности. Даже во время кратких занятий любовью случайное двузвучие их натянутых нервов поглощалось одинокой нотой ее решительности.
- Тем не менее, - продолжал Каллисто, - он обнаружил в энтропии, то есть в степени беспорядка, характеризующей замкнутую систему, подходящую метафору для некоторых явлений его собственного мира. Он увидел, например, что молодое поколение взирает на Мэдисон авеню с той же тоской, какую некогда его собственное приберегало для Уолл-стрита; и в американском "обществе потребления" он обнаружил тенденции ко все тем же изменениям: от наименее вероятного состояния к наиболее вероятному, от дифференциализации к однообразию, от упорядоченной индивидуальности к подобию хаоса. Короче говоря, он обнаружил, что переформулирует предсказания Гиббса в социальных терминах и предвидит тепловую смерть собственной культуры, когда идеи, подобно тепловой энергии, не смогут уже больше передаваться, поскольку энергия всех точек системы в конце концов выровняется и интеллектуальное движение, таким образом, прекратится навсегда.
Внезапно он поднял глаза.
- Проверь еще разок, - сказал он.
Обад снова встала и подошла к термометру.
- 37, - сказала она. - Дождь кончился.
Он быстро опустил голову и, стараясь придать голосу твердость, прошептал в подрагивающее крыло:
- Значит, скоро переменится.
Сидящий на кухонной плите Саул напоминал большую тряпичную куклу, истерзанную истеричным ребенком.
- Что с тобой приключилось, - спросил Митболл, - если тебе, конечно, охота высказаться.
- Да уж охота, еще как, - ответил Саул. - Одну вещь я все-таки сделал: я ей врезал.
- Дисциплину надо поддерживать.
- Ха! Хотел бы я, чтобы ты это видел. Ах, Митболл, это была классная драка. В конце концов она запустила в меня "Физико-химическим справочником", но промазала, и он вылетел в окно, но когда стекло разбилось, мне показалось, в ней тоже что-то треснуло. Она выскочила из дому в слезах, прямо под дождь. Без плаща, в чем была.
- Вернется.
- Нет.
- Посмотрим, - сказал Митболл и, помолчав, добавил: -Похоже, у вас была битва гигантов. Типа кто сильнее, Сейл Минео или Рикки Нельсон.
- Все дело, - сказал Саул, - в теории коммуникации. Вот что самое смешное.
- Я в теории коммуникации не разбираюсь.
- Как и моя жена. Да и кто разбирается, если честно. В этом-то и весь фокус.
Саул попытался улыбнуться, и Митболл поспешил спросить:
- Может, тебе текилы или еще чего?
- Нет. То есть спасибо, не надо. В этих делах можно погрязнуть по уши, а уж если попался - чувствуешь себя под колпаком, вечно оглядываешься: не прячется ли кто в кустах, не торчит ли за углом. БЛУКА совершенно секретна.
- Чего?
- Бинарный линейный управляемый калибровочный агрегат.
- Из-за него вы и подрались.
- Мириам опять взялась за фантастику. И за "Сайентифик америкэн". Похоже, она съехала на идее, что компьютеры ведут себя как люди. А я ляпнул, что это можно запросто перевернуть и рассматривать поведение человека как программу, заложенную в ай-би-эмовскую машину.
- А почему нет? - сказал Митболл.
- Действительно, почему нет. Это ключевая идея во всяких коммуникационных штуках, не говоря уж о теории информации. И как только я это сказал, она взвилась. Шарик лопнул. И я никак не пойму почему. А уж кому бы, как не мне, знать. Я отказываюсь верить, что правительство транжирит деньги налогоплательщиков на меня, тогда как полно гораздо более важных вещей, на которые их можно было бы растранжирить.
Митболл выпятил губы:
- Может быть, она подумала, что ты сам ведешь себя как дегуманизированный аморальный ученый сухарь?
- Ох ты Господи, - махнул рукой Саул, - дегуманизированный. Куда ж мне дальше гуманизироваться? Я и так весь на нервах. Тут нескольким европейцам где-то в Северной Африке языки повырывали, потому что они говорили не те слова. Только европейцы думали, что это - те слова.
- Языковой барьер, - предположил Митболл.
Саул спрыгнул с плиты.
- Ты что, - сердито сказал он, - хочешь получить приз за самую глупую шутку года? Нет, старик, никакой это не барьер. Если это как-то и называется, то только чем-то типа размытости. Скажи девушке: "Я люблю тебя". С местоимениями никаких проблем, это замкнутая цепь. Только "ты" и "она". Но грязное слово из пяти букв - то самое, чего следует опасаться. Двусмысленность. Избыточность. Иррелевантность, в конце концов. Размытость. Это все шум. Шум глушит твой сигнал и приводит к неполадкам в цепи.
