Повторял только то, что один раз уже мне сказал: хор очень знаменитый. Таким образом, я сосредоточенно слушал неизвестные мне монотонные, медленные мелодии, линия которых степенно, не меняя темпа, поднималась и снижалась; лишь изредка в ней прорывались, словно жалобы, судорожные, спазматические ноты.
После выступлений хора-спектакль. Надолго затянувшаяся мимическая история двух нищих. Один из них не владеет ногами, друюй слеп, они как бы дополняют друг друга, поэтому не расстаются, и каждый цепляется за свое. увечье, кормится им.
Сперва они выступали только и исключительно в качестве нищих.
По сцене проходили разные фигуры: важные господа, горожане, крестьяне. Нипще осаждали их. Слепой протягивал руки и вертел головой в знак того, что не различает дороги и направления. А хромой, подобно большой подстреленной птице, подскакивал и опрокидывался на бок. К ногам у него были прикреплены деревянные культи. Они стучали о подмостки. Слепой тоже стучал по сцене палкой. Все остальное происходило в тишине, ибо это старинное моралите было мимическим.
Когда прошла вереница людей, к которым нищие обращались за подаянием, на сцене появился паренек в стихаре. Он хлопал в ладоши и подпрыгивал, обращая к зрителям сияющее лицо и источая улыбки. Пиоланти потянул меня за рукав и объяснил, в чем дело. Паренек возвещает радостную новость: сюда идет великий святой, чудотворец. Паренек, весело прыгая, догонял нищих, прикасался к ногам первого и глазам второго, давая понять, что идущий сюда святой вернет- первому способность двигаться, а второму зрение. Но после длинной мимической сцены нищие в страхе удалялись, они не хотели выздоравливать, так как им выгоднее оставаться калеками.
Нс все в церкви понимали аллегорию. Как и я, они нуждались в пояснениях. Мне их давал Пиоланти; средневековую литературу он, видимо, знал лучше, чем музыку. Я наклонялся к нему всякий раз, как от меня ускользал смысл событий, происходивших на сцепе. Так же поступали другие зрители-и те, что сидели на скамьях, и те, что с-юмли по бокам, в ipyune монахинь и санитаров. Позади нас плотной толпой держались жители окрестных деревушек. Они не вели между собой никаких разговоров, не требовали пояснений. Им это не было нужно. Я полагаю, ^что они попросту знали пьесу, входившую в репертуар, который на протяжении веков ставили в церквах и приходских залах. Они все понимали раньше, чем остальные зрители, громко смеялись там, где полагалось, - например, в тот момент, когда оба нищих, испугавшись, что они лишатся своих увечий, в панике убегают со сцены.
В последней картине нищие снова появляются, богатый хозяин нанял их сторожить сад. На сцене яблоня -ее внес помощник режиссера в синем комбинезоне, - она усыпана яблоками, которые слепой не может сорвать, потому что не видит их, а хромой не в состоянии до них дотянуться, потому что его не держат ноги.
После безуспешных попыток им приходит в голову хитроумная мысль-соорудить своего рода тандем. Они рвут и едят плоды.
Приходит хозяин. В доказательство своей невиновности один ссылается на свою хромоту, другой на слепоту. Но богатый хозяин разгадал их маневр. Он приказывает слепому посади ть себе на плечи хромого. Разоблаченные хитрецы просят прощения.
Хозяин велит отстегать их и выгнать из сада: яблоня исчезает со сцены, ее уносит помощник режиссера в комбинезоне. Слепой и хромой возвращаются к своему прежнему промыслупобираются. Слепой вертится во все стороны в тщетных поисках дороги, хромой пробует встать и всякий раз опрокидывается.
Потом они застывают в неподвижности-в знак того, что представление окончено.
Церковь пустеет. Уходим и мы. Вдруг я слышу за моей спиной, совсем рядом, польскую речь. Оборачиваюсь. Мимо нас проходят монахини и санитарки, занимавшие левую часть нефа. Я прислушиваюсь. Кто-то в этой группе явно говорит по-польски. Я инстинктивно останавливаюсь и, еще не успев принять какое-либо решение, здороваюсь с дамами из пансионата "Ванда", с пани Рогульской и пани Козицкой.
- Как вы сюда попали? - восклицает пани Рогульская.
- Ага, значит, вы ради Ладзаретто покинули "Ванду". - Пани Козицкая с ироническим удивлением разрешает (правда, неверно)
загадку моего исчезновения из пансионата; тон голоса для нее весьма любезный.
- Вовсе нет! - говорю я. - Я, так же как и вы, приехал только на спектакль.
Пани Рогульская:
- Я бываю здесь два раза в неделю. Работаю у монахинь в больнице.
- Ну да! - вспоминаю я. - Вы, вероятно, были именно в этой больнице, когда я уезжал из "Ванды". Поэтому я с вами не попрощался. Надеюсь, ваша племянница передала вам, как мне это было неприятно.
Пани Козицкая:
- Передала! Передала! Можете быть совершенно спокойны:
никто вас не упрекнет в несоблюдении светских приличий.
Пани Рогульская:
- Загляните как-нибудь к нам. Мой брат тоже будет очень рад. Ну хотя бы завтра. Например, к чаю. Что вы делаете завтра?
Или еще лучше послезавтра, в воскресенье, в пять.
Я ответил, смеясь:
- Файф-о-клок. Буду иметь честь присутствовать у вас на файф-о-клоке.
Разговаривая, мы вышли из церкви и остановились у двери.
Площадь перед церковью опустела, только Пиоланти беспомощно бродил по ней-он то приближался к нам, прислушиваясь к незнакомой ему речи, то удалялся всякий раз, как я поворачивался в его сторону, желая познакомить с дамами. Пани Козицкая заметила его.
- Вы, кажется, не один, - сказала она. - До свиданья. Не будем вас задерживать.
- До воскресенья, - уточнил я.
- До воскресенья, в пять, - добавила пани Рогульская.
В этот момент на площади перед церковью стало темно.
Погасли теперь уже ненужные фонари в четырех углах площади.
Я извинился перед Пиоланти и объяснил ему, почему я от него отстал и с кем разговаривал. Затем мы прошли в сад за церковью.
Там стояли скамейки. Мы легко их обнаружили, потому что сад раскинулся по ту сторону приюта, где окна уже были раскрыты настежь, так как к вечеру похолодало. Свет из окон падал в сад.
Со стороны холма-приятная, душистая прохлада. Мы еще с полчасика поговорили. Главным образом о спектакле, то есть о моралите с нищими. Священник рассуждал о глубоком значении аллегории, в особенности ему не давала покоя последняя картина.
Та, которая, по его определению, "клеймила ложное милосердие".
- Какое же милосердие? - удивился я.
- На протяжении веков это моралите толковали следующим
образом: слепой хочет помочь хромому, хромой хочет помочь слепому, они образуют единое целое, но провидение, обострив догадливость богатого садовника, раскалывает их единство, ибо милосердие, которое они друг другу оказывали, было ложным.
- Не понимаю, - ответил я. - Но это и не удивительно, ведь моралите существует несколько столетий. Мы за это время изменились.
- Это правда, - подтвердил священник.
- Хотя музыка, которую мы слышали, - добавил я, - тоже старая, а, признаюсь, я ведь проникся ею. Она мне очень понравилась.
- И это правда, - согласился священник.
Потом он проводил меня на станцию. На перроне я вспомнил о дамах из пансионата "Ванда" и огляделся по сторонам. Их не было. По мнению священника Пиоланти, они уехали автобусом, более удобным, но немного более дорогим средством транспорта.
Сказав это, священник забеспокоился: может, и я предпочел бы ехать в автобусе. Он, однако, привык всегда выбирать для себя и своих знакомых то, что подешевле. Я успокоил его, заметив, что меня вполне устраивает поезд и мне это как раз по карману.
XVI
В Ватиканской библиотеке снова нет ничего! Пожалуй, это уже чересчур. Утром, после поездки в Ладзаретто, я проспал и пришел значительно позднее, чем обычно, а тут не оказалось не только новых документов, но и старые, которые я просил отложить, вернули в хранилище. Таким образом, все утро пропало. Работники архива хоть и признают свою ошибку, но нужные мне документы доставят не быстрее, чем это у них принято, то есть либо к концу дня, либо, что вернее, только на следующее утро. Свою оплошность они объясняют тем, что однажды я уже пропустил несколько дней, а сегодня, увидев, что я не пришел, они решили, что со мной опять что-либо приключилось, и отослали в хранилище документы, которые я оставил за собой. Сверх того, я услышал, что в помещении, где хранят научные материалы, над которыми в данный момент работают читатели, очень тесно, а количество посетителей велико, - значит, необходим строгий порядок, жертвой которого я и стал. Это неверно! В читальне вовсе не так уж много народу. Как раз напротив. Жара, лето, мало кому хочется, подобно мне, корпеть здесь. Могли бы нарушить свои строгие правила. Но, видимо, в полном соответствии с характером этих правил, их применяют, не рассуждая.
Каждый день работы в Ватиканской библиотеке у меня на счету, очень для меня важен. Я ведь знаю, что мне здесь не вековать. А между тем как часто бьгвает, когда нсрсвочка спутается, ты ее дергаешь, и от этого узел затягивается еще крепче. После одного погубленного дня работы погублен и второй день! В Ладзаретто я был в пятницу, о том, что произошло в субботу, я рассказал, а в понедельник опять неудача, уже по другой причине: документов, которые я просил, нет. Мои требования затерялись. В субботу я появился в библиотеке поздно, в понедельник-одним из первых, едва пробило полдевятого. Документов-ни следа, мои карточки с требованиями невозможно разыскать. Меня просят зайти через час. Час спустя то же самое.
