бы привести собеседника в замешательство, если бы не ощущалось, что она столь же естественна для него, как разговор о жемчужницах, копре и трепангах. Его высокопарный тон был, конечно, нелеп, но если, слушая его, вы и улыбались невольно, то лишь доброй улыбкой. Эрик выглядел на редкость бесхитростным. Панорама перед ними была так прекрасна, место, где они находились, — этот суровый, разрушенный португальский форт, — так романтично, что возвышенный стиль речи казался здесь вполне уместным. Эрик погладил большой тяжелой ладонью одну из огромных каменных глыб.
— Чего только не видели эти камни! У них есть крупное преимущество перед островами, Фред, их секрет никому не дано раскрыть. Можно только строить догадки. Здесь никто ничего не знает. Следующий раз, когда я поеду в Европу, наведаюсь в Лиссабон, попробую расспросить тех, кто тут жил.
Конечно, место это было романтично, но все казалось настолько туманным, что в своем неведении вы могли лишь представлять себе картины, расплывчатые, как плохо проявленные снимки. На этих башнях стояли старые португальские капитаны, отыскивая взглядом корабль, который вез долгожданные вести с родины, или с тревогой глядя на голландские суда, пришедшие, чтобы на них напасть. Вы видели мысленным взором этих храбрых смуглых людей в кольчугах и шлемах, избравших столь богатую приключениями жизнь, но это были лишь тени, и только ваша фантазия вызывала их из небытия. Время еще не сровняло с землей руины часовенки, где некогда происходило таинство пресуществления и откуда во время осады выходил облаченный в ризу капеллан, чтобы соборовать солдат, которые умирали на крепостных бастионах. Вам смутно рисовались их жестокость, безупречная храбрость и самопожертвование, перед которыми, трепеща, отступало воображение.
— А вы не скучаете по дому? — спросил, помолчав, Фред.
— Нет. Я часто думаю о небольшой деревушке, где я родился и вырос, о зеленых лугах, где пасутся черно–белые коровы, и о Копенгагене. Дома в Копенгагене, с ровными рядами плоских окон, похожи на гладколицых женщин с большими близорукими глазами, а дворцы и церкви словно сошли с картинок в книге сказок. Однако все это я вижу как декорации к спектаклю, яркие и занятные, но вовсе не вызывающие у меня желания подняться на сцену. Меня вполне устраивает сидеть в темноте на галерке и смотреть представление издали.
— В конце концов, нам дана всего одна жизнь.
— И я так считаю. Но наша жизнь в наших собственных руках. Я мог бы стать клерком в конторе, и тогда мне было бы труднее, но здесь, когда рядом море, и джунгли, и воспоминания о прошлом, которые только ждут, чтобы нахлынуть на меня, среди этих людей — малайцев, папуасов, китайцев, флегматичных голландцев, среди моих книг, имея столько досуга, словно я миллионер, — Господи, Боже мой, чего еще можно желать человеку с воображением?
Фред Блейк глядел на него с минуту, и непривычная для него работа мысли собрала морщинами его лоб. Когда он понял наконец, что имел в виду датчанин, он не мог скрыть удивления:
— Но это все фантазии!
— Это — единственная реальность, — улыбнулся Эрик.
— Я не понимаю, что вы этим хотите сказать. Реальность — это когда делаешь что–нибудь, а не просто мечтаешь. Молодость дается только раз, всем хочется пожить в свое удовольствие, и всем хочется добиться успеха — зарабатывать много денег, занять хорошее положение, ну и все такое.
— О нет. Для чего все это? Разумеется, человек должен работать, чтобы зарабатывать себе на пропитание, но главная его цель другая — дать пищу воображению. Скажите, когда вы видели эти острова с моря и ваше сердце переполнялось восторгом, а затем высаживались на них и находили там лишь унылые непроходимые заросли, какой остров был настоящий? Который из них дал вам больше, который вы сохраните в сокровищнице своей памяти?
Фред улыбнулся, глядя в добрые, восторженные глаза Эрика.
— Это чистейшая чепуха, дружище. Что толку вознести до небес какую–нибудь вещь, а когда докопаешься до сути, узнать по горькому опыту, что все это не стоит выеденного яйца. Если не будешь глядеть фактам в лицо, далеко не уйдешь. Чего сможешь достичь, если все будешь принимать за чистую монету!
— Царства Божьего, — улыбнулся Эрик.
— А где оно? — спросил Фред.
— В моей душе.
— Я не хочу вмешиваться в ваш философский разговор, — прервал их доктор, — но вынужден признаться, что меня мучит жажда.
Эрик со смехом поднялся с парапета, на котором он сидел все это время.
— Да и солнце скоро зайдет. Пора спускаться. Заглянем ко мне, у меня есть чем промочить горло. — Он протянул руку на запад, где на фоне темнеющего неба четким силуэтом вырисовывался конус вулкана. Обратился он к одному Фреду: — Хотите подняться туда завтра? С вершины открывается великолепный вид.
— Не возражаю.
— Выйти надо рано, до жары. Я могу заехать за вами на шлюпке перед рассветом, и сразу переправимся на тот остров.
— Идет.
Они спустились с холма и скоро вновь очутились в городке.
Эрик жил водном из домов, мимо которых они проходили утром, когда, пристав к берегу, пошли по главной улице к центру. В течение нескольких столетий там обитали голландские купцы, и фирма, в которой служил Эрик, купила дом вместе со всей обстановкой. Его окружала высокая беленая стена, но краска уже давно облупилась, а во многих местах позеленела от сырости. Был там и садик, дикий и неухоженный: в нем росли розы и фруктовые деревья, цветущий кустарник, бананы и несколько высоких пальм. Повсюду висели плети ползучих растений, и все заглушали сорняки. В угасающем вечернем свете сад выглядел пустынным и таинственным. Низко над землей летали взад и вперед светлячки.
— Тут очень запущено, — сказал Эрик. — Я уже несколько раз хотел послать несколько кули, чтобы они здесь расчистили, но потом отказался от этой мысли — так мне больше нравится. Мне нравится думать о голландском минхере, который отдыхал здесь вечерами, когда становилось прохладно, посасывая фарфоровую трубку, в то время как его толстая супруга сидела, обмахиваясь веером.
Они вошли в гостиную. Это была длинная комната с зашторенными окнами в обеих узких стенах. Появился бой и, став на кресло, зажег висячую керосиновую лампу. Пол был из мрамора, на стенах висели писанные маслом картины, такие темные, что на них ничего нельзя было разглядеть. Посредине стоял большой круглый стол, а вокруг него — одинаковые, обитые зеленым тисненым бархатом жесткие кресла. Душная и неуютная комната, но в самом ее несоответствии всему окружающему таилась своя прелесть: перед вашим мысленным взором возникала непритязательная жизнь Голландии девятнадцатого века. Флегматичный
