нелегальной литературы.
– И что дальше? – сказала жена. – Когда кончится маис, нам придется кормить его собственной печенью.
Полковник, рывшийся в шкафу в поисках своих полотняных брюк, надолго задумался.
– Осталось несколько месяцев, – наконец сказал он. – Уже точно известно, что бои будут в январе. Потом мы сможем продать его еще дороже.
Брюки были мятые. Жена разложила их на плите и стала гладить двумя паровыми утюгами.
– Что это тебе приспичило выходить на улицу? – спросила она.
– Почта…
– Я совсем забыла, что сегодня пятница, – проговорила она, возвращаясь в комнату. Теперь полковнику оставалось надеть только брюки. Она мельком взглянула на его ботинки.
– Их уже давно пора выкинуть. Ходи в лакированных.
Полковник помрачнел.
– Они выглядят как сиротские. Всякий раз, как я их надеваю, мне кажется, будто я сбежал из приюта.
– А мы и есть сироты после смерти Агустина, – сказала жена.
И снова убедила полковника. Он отправился в порт раньше, чем засигналили катера. В лакированных ботинках, белых брюках и рубашке без воротничка, застегнутой на медную пуговицу. За маневрами катеров он наблюдал от склада сирийца Моисея. Пассажиры, измученные восьмичасовым неподвижным сидением на борту суденышка, спускались на берег. Как обычно, это были бродячие торговцы, а также местные жители, по какой-то надобности покинувшие городок на прошлой неделе и теперь вернувшиеся в свою обыденную жизнь.
Последним причалил почтовый катер. Полковник наблюдал за ним в тревожном ожидании. На палубе лежал почтовый мешок, привязанный к трубе и прикрытый куском брезента. Полковник сразу отыскал его взглядом. Пятнадцать лет ожидания обострили его интуицию. Петух обострил тревогу. С того момента, как на борт катера поднялся почтовый инспектор, полковник ни на мгновение не выпускал его из виду. Он следовал за инспектором по улице, параллельной порту, сквозь лабиринт складов и лавок, заваленных разноцветными товарами. Каждый раз, когда полковник совершал этот путь, он испытывал волнение – всегда особое, но непременно гнетущее, как страх.
Врач дожидался газет на почте.
– Жена просила узнать, доктор, не ошпарили ли вас кипятком в нашем доме? – осведомился полковник.
Врач был молодой брюнет с блестящими кудрявыми волосами, обладавший неправдоподобно безупречными зубами. Он стал расспрашивать о здоровье больной. Полковник отвечал обстоятельно и в то же время не сводил глаз с почтового инспектора, который раскладывал корреспонденцию по ячейкам. Его неспешные движения выводили полковника из себя.
Врач получил корреспонденцию вместе с пакетом газет. Отложив в сторону проспекты и рекламы научных изданий, он быстро просмотрел частные письма. Инспектор между тем раздал корреспонденцию находившимся на почте. Полковник напряженно вгляделся в ячейку, где оставляли письма на его имя. Конверт «авиа» с синей каймой увеличил его волнение.
Врач сломал печать на пакете с газетами. Пока он просматривал самые важные сообщения, полковник не спускал глаз со своей ячейки, ожидая, что инспектор остановится возле нее, но тот не остановился. Врач оторвался от газеты, посмотрел на полковника, потом на инспектора, усевшегося перед телеграфным аппаратом, потом снова на инспектора. И сказал:
– Пойдемте.
Инспектор не поднял головы.
– Для полковника ничего, – сказал он.
Полковник смутился.
– Я ничего и не ждал, – солгал он и посмотрел на врача своим детским взглядом. – Мне никто не пишет.
Почти всю обратную дорогу они молчали. Врач листал на ходу газеты, а полковник шагал в обычной для себя манере, напоминая человека, ищущего утерянную монету. Стоял ясный вечер. Миндальные деревья на площади роняли последние жухлые листья. Когда они подошли к дому, где принимал врач, уже начинало темнеть.
– Что нового? – спросил полковник.
Врач протянул ему несколько газет.
– Неизвестно, – сказал он. – Трудно вычитать что-нибудь между строк, пропущенных цензурой.
Полковник пробежал взглядом по заголовкам. Международные сообщения. Вверху четыре колонки, посвященные национализации Суэцкого канала. Первая полоса почти целиком занята извещениями о похоронах.
– На выборы надежды никакой? – спросил полковник.
– Не будьте наивным ребенком, полковник, – откликнулся врач. – Мы уже слишком взрослые, чтобы дожидаться Мессии.
Полковник хотел вернуть газеты, но врач сказал:
– Оставьте их у себя. Вечером прочитаете и завтра принесете.
В начале восьмого на башне зазвонили колокола киноцензуры. Падре Анхель, получавший по почте аннотированный указатель, использовал колокола, чтобы извещать паству о нравственном уровне фильмов. Жена полковника насчитала двенадцать ударов.
– Вредная для всех, – сказала она. – Уже почти год привозят картины, вредные для всех. – И, опустив москитную сетку, прошептала: – Мир погряз в разврате.
Полковник не откликнулся. Перед тем как лечь, он привязал петуха к ножке кровати, запер двери дома и распылил в спальне средство от насекомых. Потом поставил лампу на пол, подвесил гамак и лег читать газеты.
Он читал их в хронологическом порядке, от первой страницы до последней, включая объявления. В одиннадцать горн возвестил наступление комендантского часа. Через полчаса полковник закончил чтение, открыл дверь во двор, окутанный непроницаемой тьмой, и помочился у опорного столба, преследуемый комарами. Когда он вернулся в комнату, жена еще не спала.
– О ветеранах ничего не пишут? – спросила она.
– Ничего, – сказал полковник, погасил лампу и улегся в гамак. – Раньше хотя бы печатали списки новых пенсионеров, но последние пять лет ничего не пишут.
Дождь начался после полуночи. Полковник задремал, но тут же проснулся от боли в желудке. Услышал, что где-то в доме капает. Завернувшись с головой в одеяло, он пытался определить, где именно. По спине пробежала струйка ледяного пота. У него был жар, и ему казалось, будто он плавает по кругу в каком-то студенистом болоте. Кто-то с ним разговаривал. А он отвечал, лежа на своей походной кровати революционера.
– С кем ты там разговариваешь? – спросила жена.
– С англичанином, который нарядился тигром и явился в лагерь полковника Аурелиано Буэндиа, – ответил полковник и повернулся на другой бок; его сильно лихорадило. – Это был герцог Мальборо.
На следующее утро полковник проснулся, по-прежнему чувствуя себя отвратительно. Когда колокола зазвонили к мессе во второй раз, он вылез из гамака и шагнул в предрассветную мглу, прислушиваясь к пению петуха. Голова все еще кружилась; его тошнило. Полковник вышел во двор и направился к уборной сквозь смутные запахи сырости и приглушенные звуки, характерные для сезона дождей. Внутри деревянной будки с цинковой крышей резко пахло аммиаком. Полковник откинул крышку, и из ямы тучей взлетели треугольные мухи.
Тревога оказалась ложной. Сидя на корточках на помосте из неструганых досок, полковник испытывал разочарование. Позыв сменился глухой болью в кишечнике.
– Сомневаться не приходится, – пробормотал он. – В октябре со мной всегда так. – И застыл на месте, доверчиво дожидаясь, когда утихомирятся грибы, разросшиеся у него в животе. Потом опять зашел в дом за петухом.
– Ночью ты снова метался в лихорадке, – сказала жена. Она
