Мидж и сам ловил по нескольку рыб во время своих повседневных вылазок, и с каждой неделей по мере того, как у него возрастало мастерство и скорость, их величина и разнообразие увеличивались. В ручье он научился прощупывать угрей под камнями, вытянув вперёд одну лапу и отвернув в сторону голову, и я, в свою очередь, научился переворачивать для него камни побольше, а спустя некоторое время он стал останавливаться перед таким булыжником, который ему был не по силам и начинал скулить, чтобы я подошёл и перевернул его. Нередко бывало так, что когда я проделывал это, из-под него выскакивал угорь и устремлялся вглубь, а он как коричневая торпеда выстреливал вслед за ним в толще воды. У кромки прибоя он изыскивал глубоко замаскировавшуюся камбалу, пока она не вылетала оттуда, поднимая облако песчинок, подобное дымку от поезда-экспресса, а ещё дальше в заливе ему удавалось иногда добыть морскую форель. Он её никогда не выносил на берег, а пожирал, перебирая лапами в воде, а я в это время задумчиво вспоминал китайцев, которые по слухам дрессируют выдр, чтобы охотиться на неё. Я полагал, что Мидж, при всём его дружелюбии, никогда не предложит мне рыбу. В этом я ошибся, но когда он всё-таки сделал это, то была не морская форель, а камбала.
Однажды он появился из моря на уступе, где я стоял и шлёпнул оземь передо мной камбалу длиной почти в полметра. Я посчитал, что он принёс её для того, чтобы я похвалил его, так как он частенько приносил мне отборные куски, чтобы похвастаться, перед тем как поглотить их. Так что я похвалил его и пошёл дальше.
Он снова заспешил за мной и снова плюхнул её у моих ног. И даже тогда я не понял, полагая, что он хочет разделить со мной трапезу, но он просто сидел, глядя вверх на меня и что-то бормотал. Я не стал торопиться принимать приглашение, так как уже говорил, что самое агрессивное действие в отношении дикого животного- это лишить его добыи, но после почти минутного сомнения, когда Мидж снова повторил приглашение, я медленно и осторожно протянул руку к рыбе, зная, что Мидж предупредит меня голосом, если я неправильно его пойму. Он наблюдал за мной с очевидным одобрением, когда я взял её и стал имитировать акт еды, затем прыгнул со скалы в море и поспешил прочь на глубине сажени чистой воды.
Наблюдая за Миджем при бурном море, - а сильные ветры во время равноденствия в Камусфеарне вызывают значительное волнение на море, - я сначала очень опасался за него, а затем изумлялся и восхищался им, ибо его возможности казались чуть ли не чудодейственными. Во время первых штормов, помню, я пробовал удерживать его у скалистых заводей и в наиболее защищенных уголках, но как-то раз в погоне за невидимой добычей он оказался у внешнего берега очень высокого сухого рифа на самой кромке прибоя. При длинном отливе вода едва-едва скрывала его, а сзади у него была скала, где он сидел и хрупал какую-то рыбёшку. Затем, метрах в тридцати-сорока со стороны моря я заметил, как нарастает огромная волна, подымаясь всё выше и выше, достигая метров пяти в высоту и всё никак не рассыпалась. Я заорал Миджу, когда волна темной тучей нависла над ним, но он продолжал есть и не обратил на меня внимания. Он свернулся и оглянулся за миг до того, как она его накрыла, все эти тонны воды обрушились на него, поглотили его и обволокли собой всю скалу в грохочущем гвалте моря. Где-то там под ней я представил себе Миджа, раздавленного у подножья этой черной скалы. Но когда море откатилось с долгим шипящим гулом, я просто глазам своим не поверил: ничего не изменилось. Мидж по-прежнему лежал в мелкой мраморной воде и всё так же ел свою рыбу.
В волнах он просто веселился, стрелой бросался прямо в ревущую серую стену надвигающейся волны и проскакивал сквозь неё, как будто бы в ней нет ни веса, ни инерции. Он уплывал далеко в море волна за волной, пока чёрная точка его головы не скрывалась среди далёких белых грив, и не единожды я думал о том, что дикая тяга к поиску новых земель захватила его, и что он так и уплывёт на запад в Гебридское море, и я больше его не увижу.
С недели на неделю его отлучки становились всё дольше и дольше, и я немало поволновался, пока часами искал его, хотя до сих пор он ещё ни разу не уходил на всю ночь. Когда я ничего не обнаруживал у водопадов и во всех его любимых омутах в ручье и на скалистых уступах у моря, я начинал беспокоиться и стал заходить всё дальше, всё время окликая его по имени. Его ответный зов был очень похож на писк невзрачной пичужки, жившей на деревьях у воды, и сердце у меня по сто раз ёкало, прежде чем я мог убедиться в том, что это его голос, и тогда я так безгранично радовался, что безо всяких возражений позволял ему обсушить меня.
Первый раз, когда я обнаружил, что он попал в беду, это было в тёмном ущелье выше водопада. Водопад, в некотором смысле, разделяет пустыню и ниву, населённый мир от странного, прекрасного, но негостеприимного мира тёмного ущелья, по которому выше водопада течёт ручей. Летом, когда воды мало, можно осторожно пробираться вдоль ручья по скалистому уступу, а почти отвесные, но поросшие лесом стены поднимаются на тридцать с лишним метров с каждой стороны. Здесь всегда сумрачно, так как солнце никогда не попадает на русло потока, а летом свет здесь тусклый и рассеянный, просачивающийся сквозь кроны дубов и берёз, чьи ветви смыкаются высоко над головой. То тут, то там поперёк узкого ущелья лежит упавший ствол дерева, отполированный до блеска лапами диких кошек. Воздух здесь прохладен, влажен и терпок от запаха черемши и водных растений, таких как папоротники и мхи, которые растут в сырости и темноте. Местами русло ручья расширяется и образует глубокие озёрки, на скалистых берегах которых негде поставить ноги, а вид тёмной воды наводит на мысль о том, что они бездонны.
Как-то однажды Мораг спросила меня как бы невзначай, хотя я почувствовал за этим нечто большее, спокойно ли я себя чувствую в том месте. В этом вопросе уже содержалось молчаливое признание, и я ответил откровенно. Я никогда не чувствовал себя там уютно, у меня там возникают неприятные ощущения, которые напоминают мне пребывание на немеблированном верхнем этаже определённого дома, ощущение, при котором постоянно хочется оглянуться, как будто бы, несмотря на физическую невозможность, за мной кто-то следит. Я ловлю себя на том, что пытаюсь бесшумно переступать с камня на камень, как будто для моей же безопасности мне нужно оставаться незамеченным. Я постеснялся бы рассказывать об этом Мораг, но она сама навела меня на этот разговор и сказала, что это место наводило на неё безотчётный ужас с самого детства.
Для подтверждения духа моего признания ущелье, несомненно, должны были избегать как птицы, так и животные, но в действительности и тех и других там водится больше, чем можно было ожидать. В предательских, почти отвесных стенах ущелья есть норы лис, бобров и диких кошек, канюки и хохлатые вороны ежегодно гнездятся на ветвях, склоняющихся над тёмной водой, ниже живут оляпки и серые трясогузки (вопиющее противоречие с окраской этого канареечного цвета создания) и по какой-то непонятной причине необычное количество крапивника, который копошится и попискивает среди папоротника. Что бы там не вызывало неприятные ощущения у некоторых людей, это вовсе не относится к животному миру.
Глубокие омуты переливаются непрерывным потоком, образуя небольшие водопады, а сотни две метров дальше встречается настоящий водопад, низвергающийся с высоты метров пятнадцать без каких-либо промежуточных уступов на полпути. Это верхний предел "заколдованного места", хотя по физическим особенностям ущелье выше второго водопада немногим отличается от того, что расположено ниже. Затем, ещё метров сто выше по течению русло упирается в огромный перекат: метров тридцать пенящейся белой воды, стремительно падающей вниз.
Мидж, конечно же, не обнаружил ничего неприятного в тех местах, где водятся мои призраки, и давно уж воспользовался своей силой и сноровкой, чтобы преодолеть водопад Камусфеарны и выяснить, что же там дальше. Впоследствии этот недоступный район стал его особо любимым местом, из которого выманить его, даже без каких-либо особых проблем, было невероятно трудно. Грохот падающей воды заглушал голос зовущего человека и, даже если он и слышал его, то зовущему практически невозможно было услышать его тонкий, похожий на птичий писк ответ. На этот раз в ручье было больше воды, чем обычно летом, и к тому же недавно там был оползень, который временно нарушил практически единственный доступ сверху. Я спустился в ущелье на верёвке, привязанной к стволу дерева, и вымок до пояса после первых же нескольких шагов по руслу ручья. Я снова и снова звал его, но голос мой приглушался и терялся в шуме потока, а маленькие пересмешники отвечали совсем так, как меня приветствовал Мидж. В конце концов одна из этих пташек, как мне показалось, запищала так часто и настойчиво, что заронила во мне зерно сомнения, но звук-то шёл сверху, а я искал Миджа в русле ручья. И тут я увидел его высоко на скале, на таком маленьком уступе, что он даже не мог развернуться там, а под ним была отвесная пропасть высотой метров пятнадцать. Он смотрел на меня и, судя по виду, истошно орал во всю глотку. Мне пришлось сделать изрядный крюк, чтобы подняться на край берега выше его с верёвкой, и всё это время я боялся, как бы при моём появлении он не решился на какой-либо отчаянный шаг, который мог привести к трагедии. Я также опасался, что могу столкнуть его, пока буду вызволять его из пропасти. Затем выяснилось, что все деревья на вершине скалы прогнили, и мне пришлось привязать верёвку к какому-то пню, стоявшему на топком болоте и издававшему чавкающие звуки, когда я сильно тянул за верёвку. Я спускался по скале, опоясанный верёвкой, с предчувствием, что Мидж каким-то образом, пожалуй, и спасётся, а я-то уж обязательно погибну. Когда он увидел, что я спускаюсь к нему сверху, он попытался стать на задние лапы, и я один раз подумал было, что он уже свалился. Мне нужно было продеть петлю его уздечки в верёвку у меня на поясе, как только смогу дотянуться до него, но его сбруя, будучи постоянно в воде, выдерживала недолго, и я доверял ей столько же, сколько и тому пню, к которому была привязана моя верёвка. Я стал подниматься по верёвке, Мидж болтался у меня на поясе, как корова, которую грузят на корабль краном, а перед глазами у меня маячили две страшных картины: медленное, чавкающее вытаскивание корней дерева надо мной, и постепенное разгибание заклёпок на уздечке Миджа. В общем и целом, это были самые отвратительные пять минут в моей жизни, и когда я всё-таки выбрался наверх, корни дерева уже показались наружу, мне потребовалось лишь дернуть пень один раз покрепче, и он выскочил совсем.
