У меня были некоторые мелкие успехи в области экономии. Так как почта доставлялась не в Камусфеарну, а в деревянный ящик у дороги в Друимфиаклахе в двух с половиной милях отсюда по просёлочной дороге, то ежедневное получение корреспонденции обходилось нам в копеечку в плане расходов на бензин и ремонт автомобиля, что очень мягко сказано в отношении поломанных осей и тяг. Я обратился за помощью на почту, но мне отказали. Я, в свою очередь, не согласился с отказом, и в результате ожесточённой переписки мне присудили 100 фунтов стерлингов в год за доставку почты для Камусфеарны и за огородик за полем.
Сэкономив на этом и на многом другом во всём своём хозяйстве, я в целом не сомневался, что могу сделать своё хозяйство снова жизнеспособным.
Но я чувствовал настоятельную необходимость периодически отвлекаться от письменного стола, за которым сидел что-то около двенадцати часов ежедневно, стараясь посвятить шесть часов книге и шесть - управлению хозяйством, питаясь чуть ли не бутербродами, и в конце концов уставал так, что даже не хотелось разговаривать. Хоть я и утратил в значительной степени свои охотничьи привязанности и былую кровожадность юности (почему, к примеру, рыбную ловлю считают вполне приличным увлечением, а охоту с ружьём таким отвратительным занятием?, думаю, что здесь есть связь с оружием, которое используют и против людей, и если бы человека ловили на крючок, то, полагаю, что такой же неприязни заслужили бы и заядлые рыболовы), в октябре всё-таки принял приглашение поохотиться на оленей в отдалённом лесу. Когда-то в прошлом я весьма увлекался этим и посчитал, что, если ещё в смогу физически совершить такое утомительное предприятие, то это может сказаться весьма благотворно на моём состоянии. А этого мне очень и очень не хватало.
Так оно и случилось. Те дни, что я провёл в горах при совершенно немыслимой погоде, возбудили во мне чувства беспредельной свободы, единства с природой, по которым я так соскучился в Камусфеарне.
Один из этих дней особенно ясно помнится мне сейчас, когда я пишу эти строки, хотя он и был совершенно бескровным и может быть приемлем даже для самых щепетильных людей.
С того места, где я стоял на вершине холма в промокшей одежде и при сильных порывах влажного ветра в лицо, в окружающем меня тумане было видно вокруг на расстояние не больше двадцати метров. Слева от меня была пропасть, две тысячи футов каменистой осыпи, скал и кустов вереска, заполненная движущимся бело-серым облаком. Здесь, на голой вершине огромного хребта, где под ногами рос только мох и лишайник среди гранитных обломков, плавали только небольшие рваные облака, темнее тумана, покрывавшего всю вершину. Они наплывали с огромного покрытого пеленой залива, неслись низко над головой и исчезали в скрывавшем всё кругом тумане. Был слышен только свист ветра, сметавшего прочь бесконечные струи дождя.
Вдруг издалека, из-за скрытого за заливом холма, ветром донесло отчетливо и чисто дикий стихийный звук, который за многие годы, проведённые мною среди оленей в Шотландии, на их удалённой и мятежной земле среди скал и тумана, так и не утратил для меня своего очарования, рёв оленя во время течки. Он начинается низким горловым звуком, как у быка, затем взмывает вверх и постепенно затихает, в нём как бы есть вызов, отчаянье и растерянность. Я поёжился от этого звука, как ёжился под ударами дождя и ветра, от прилипающей мокрой одежды, от ноющей боли застоявшихся мускулов, которые подняли меня сюда из бесконечно далёкой долины внизу. И хотя вода струилась у меня по шее и спине до самых набрякших сапог,хоть была такая холодина, что я весь дрожал, я почувствовал, как воспарил мой дух, как поднялось настроение. Это была моя стихия, мой мир, колыбель моего рода, которую я разделяю с дикими животными, и только такой мир мне нужен, и нечего мне делать за письменным столом.
В таких первобытных условиях человек-охотник реагирует на неожиданный звук так же, как и тот, на которого охотятся, - мгновенно. Вдруг с расстояния не более пятидесяти метров, прямо из окружавшего меня тумана, раздался дикий рёв, показавшийся мне ещё более близким из-за плохой видимости. Всё это было так внезапно, что у меня бешено заколотилось сердце, зрение напряглось, и я машинально плюхнулся на землю. (Я всегда находил нечто воодушевляющее, освежающее в контакте тела и рук с травянистой порослью на вершине горы). Ветер и облака по-прежнему били мне в лицо, но вместе с ними доносился и странный, ускользающий, острый запах, едкий и кисло-сладкий запах оленя во время течки.
На границе тумана появлялись и исчезали образы без какого-либо определённого контекста. Куст вереска всего лишь в нескольких метрах вдруг увиделся мне как удалённая вершина, поросшая лесом, побелевший от непогоды раздвоенный ствол вереска вдруг принял форму рогов здоровенного первобытного самца-оленя.
Я пополз вперёд на пузе по мокрому мху, который через несколько метров сменился на чёрный мягкий торф, остатки растительности, сгнившей миллион лет тому назад, и тёмное месиво плотно набилось мне под ногти. Но запах оленя теперь стал явственней.
Он вновь подал свой оглушительный голос так близко от меня, что я даже испугался, как бы очутившись в той эпохе на алой заре человечества, когда охотился не только человек, но охотились и на него. В тот же самый миг я увидел перед собой его рога, не очень чётко, но они были в двадцать раз больше тех раздвоенных веток вереска, что привиделись мне раньше, а краем правого глаза я одновременно усмотрел уши самки, нечёткие в тумане, но так близко от меня, что до них можно было достать удилищем. Я был среди оленей, холодный влажный ветер хлестал меня в левую щеку, так что мой запах буквально проносился под самым носом у самки, но она всё ещё не догадывалась о моём присутствии. Облако, обволакивающее вершину,стало сгущаться и белеть, и рога оленя стали исчезать из виду, но когда он взревел снова, звук показался мне ещё ближе чем раньше. Я сдёрнул кожаный футлярчик с оптического прицела на ружье и лежал прижавшись щекой к земле, деревянное ложе стало липким в ладонях, зубы у меня вдруг застучали.
Мелкие рваные темные облака всё так же проносились низко над головой, как бы образуя потолок, так что возникло ощущение присутствия в небольшой наполненной туманом комнате, набитой невидимыми обитателями. Затем, влекомый ветром, из-под низко плывущих облаков вынырнул орёл, да так низко, что, когда увидел меня, он так резко замахал крыльями, что свиствоздуха среди его перьев был громче порывов ветра и дождя, когда он вдруг резко метнулся прочь. Он взмыл вверх и тут же исчез в облаках. Но отчаянный взмах его огромных крыльев не более чем в трёх метрах от меня, должно быть на мгновенье изменил струю воздуха, так как самка оленя вдруг очутилась прямо надо мной. Она была не далее как в пяти метрах от меня, но видно её было как сквозь матовое стекло. Она, громко вздохнув, хмыкнула и быстро растворилась в сумрачной круговерти.
Когда олени ушли, я остался один на вершине покрытой тучами горы. Уже стало смеркаться, я совсем промок, почти горизонтальные струи дождя хлестали меня по бокам, до дому было миль пять ходу пешком в сумерках, но я был доволен. Здесь я, пожалуй, был вне пределов досягаемости рябинового дерева.
12 ГОНЧИЕ И ЗАЙЦЫ
Я вернулся в Камусфеарну продолжать войну по переписке, а в ноябре поехал в больницу в Инвернесс на полостную операцию, которой так боялся. Уезжал из Камусфеарны со спокойной душой: мои литературные обязанности выполнены, закладныепод маяк теперь вроде бы в порядке, а морозильники наполненыпродовольствием для собак и людей, а также рыбой для выдр.
Через двое суток я вернулся в Камусфеарну. Рентгеновские снимки показали, что язва полностью заросла, и хирург сказал, что не может найти даже предлога для операции. В то время я почувствовал, что положение резко изменилось на обоих фронтах, и что победа уже близка.
Хоть работа с бумагами стала моим повседневным занятием, той осенью я сделал ещё одну вылазку на природу, которая так много значит для меня. В течение трёх лет у меня была огромная собака, шотландская борзая по кличке Дэрк (заменившая предшественника с тем же именем, который трагически погиб, напившись бензина), а в сентябре я купил ему подружку по имени Хейзел. Обе они по стандартам гончих были уже не в цвете сил, так как живут они недолго, не первой молодости, то есть для охоты или воспроизводства, а туристы считают первый главным критерием.
Однако, когда я приобрёл Хейзел, меня пригласили вступить в элитный клуб шотландских борзых и привозить обеих собак на ежегодные гонки, проводившиеся в центральном нагорье.
Я принял предложение и записал туда Дэрка и Хейзел, и не потому, что от них можно было ожидать больших результатов; Дэрк, потому что совсем не имел подобного опыта, а Хейзел была сукой, которая уже имела семь приплодов и очевидно была слишком стара для скоростного бега. Но мне, кроме всего прочего, очень хотелось самому посмотреть на этот вид спорта, о немыслимом зверстве которого говорилось во множестве листовок, которые я получал как от организаций, воюющих с кровавыми развлечениями, так и от частных лиц. Мне говорили, что зайцев буквально разрывают пополам, и они долго визжат, когда их настигает пара гончих собак. Зайцы действительно кричат от боли, крик этот так же ужасен, как крик младенца человека, и это вызывает почти у всех свидетелей, кроме самых закоренелых, чувство причастности, которое весьма тошнотворно. Я часто слышал его, и не только на организованной человеком охоте, но также при охоте на них лис и орлов, хищнические инстинкты которых, очевидно, нельзя уж исправить человеку без нового кровопролития. Зайцы не умирают от старости, да и прочие не хищники также, так что убийство зайца науськиваемой человеком собакой, а не лисой или орлом (или волком, уничтоженным в Шотландии человеком), казалось мне экологически более нормальным, чем очевидные ужасы на скотобойне или мясокомбинате. Хищники же, с другой стороны, довольно часто умирают от того, что мы, как это ни странно, называем "естественной" смертью, то есть от старости или болезни, в отличие от насильственной мучительной смерти со стороны других зверей, помимо человека.
