мили мы едем по дамбе, отделяющей Северное море от озера Эйсселмер, а потом — в сторону Амстердама по зеленой, приятной и ослепительно светлой местности, скрывающей все конфликты за чудесными видами, мельницами, пасущимися стадами, спокойной водой и надежными кораблями.
А вот в закопченном, беспокойном интернациональном Амстердаме сразу чувствуется звенящее напряжение, глухой послевоенный настрой и общественные волнения. Несколько дней мы живем у Эда и Стины, голландской семейной пары из рабочего класса, находящейся в крайне стесненных обстоятельствах. Домик на канале, квартиры в нем трехуровневые: с первого этажа наверх крутая лестница в кухню и гостиную, оттуда такая же крутая лестница в спальню. Дом поврежден бомбежками и уже разваливается. По утрам вдоль канала идут торговцы рыбой и овощами со своими тележками и кричат высокими голосами, напоминающими раздающиеся в тумане сигналы. Все стоит очень дорого, что будет дальше — непонятно, работать никто не хочет, в колониях начинается новая война, которую большинство просто ненавидит. В увеселительных кварталах Амстердама в окнах борделей целыми днями просиживают девушки с задранными юбками, ярко накрашенные и неподвижные, словно манекены. В безлюдном еврейском квартале царит разруха и запустение — во время оккупации арийские жители Амстердама все полностью разгромили, растащили на дрова. Обитатели бедных домов выливают отходы прямо в каналы, дети тут бледные, оборванные и неуправляемые. Земля за Амстердамом так и не оправилась от наводнений; дорожной полиции, патрулирующей район на мотоциклах, есть чем заняться: повсюду проколотые колеса да заглохшие моторы. В последний вечер мы стоим у окна, смотрим на закат и видим, как по каналу буксируют огромный корабль, сияющий огнями, как дорогой отель. Окна домов вдоль канала открыты, в мертвой тишине все смотрят вслед исчезающему кораблю. Корабль, груженный солдатами, которые не поют патриотических песен, идет в Вест-Индию.
Половина Европы считает Бельгию землей обетованной. Мы пересекаем разрушенный бомбежками Антверпен и останавливаемся переночевать в Брюсселе — холодном, элегантном и гостеприимном городе, который узнаешь по кадрам из множества американских фильмов. Лучшая еда в Европе, в магазинах есть все — были бы деньги. Кинотеатры похожи на дворцы, а девушки легкого поведения расхаживают с шелковыми зонтиками. Роскошные автомобили отражаются в лужах на асфальте, и половина Европы с завистью смотрит им вслед. Но промышленные города ближе к границе с Францией покрыты сажей и отмечены печатью нищеты. Сегодня воскресенье, повсюду раздается колокольный звон, идут процессии, тусклое солнце освещает похожие на вулканы горы угля и шлака.
Во Фландрии идет дождь, все деревни разрушены — одни в 1917 году, другие в 1940-м, третьи — в 1944-м. Дома изранены бомбами и пулеметными очередями, поверхность стен можно читать как годовые кольца. На ведущей в Париж прямой дороге, кроме нас, никого. На бескрайних зеленых равнинах то тут, то там виднеются ржавые самолеты и танки. На протяжении многих миль мы не видим ни единого человека. Только куры бегают по грязным деревенским улицам да собаки пытаются укрыться от дождя. Ни одного открытого окна во всей деревне, серые покосившиеся дома как будто спят, но не сном Спящей красавицы, а беспокойным сном, которым засыпают города, пока по ним маршируют вражеские войска. На подъездах к Парижу в лесопарках уже встречаются автомобили и велосипедисты, дождь прекращается, выходит солнце. Мы проезжаем аэропорт Ле-Бурже и попадаем в сети города. Сбавив обороты, проезжаем по пригородам, еле плетемся по бульварам и площадям, пересекаем Сену и видим в дымке собор.
Это Нотр-Дам, и выглядит он точь-в-точь как в энциклопедии «Нурдиск фамильебук».
Зима в Париже
(1948)
Зима в Париже серая и влажная, под мостами дымят костры бездомных. Огромным ящером возвышается в вечной дымке Эйфелева башня. Дождь стучит по пустым книжным лоткам, словно усталые копыта лошади по мостовой в полночь. Большинство лотков закрыто на тяжелый висячий замок, льет дождь, над Сеной висит густая дымка, а всеми забытый турист стоит у редких открытых лотков и листает Мольера, По, Декарта или, будто случайно, фотоальбом с обнаженной натурой. В начале зимы у стен серых, подернутых патиной разрушения домов возвышаются кучи мусора. В сумерках воспитанные бонны приходят в Латинский квартал с небольшими свертками и незаметно оставляют их там — будто носовой платочек обронили.
Дворники объявили забастовку. Им пла-тят восемь тысяч франков в месяц, в то время как номер в скромной гостинице стоит девять тысяч в сутки. Когда первая безрезультатная забастовка прекращается, посреди улицы загорается мусоровоз, и пожар тушат очень-очень медленно. Если не считать таких происшествий, то по вечерам на Монпарнасе темно. Все художники уехали, в Кафе-дю-Дом [67] за один раз больше двух бородатых гениев и не встретишь. В Кафе-де-Флор бородатых чуть побольше. На фотографии в одном коммунистическом журнале засняты двое таких рослых гениев с подзаголовком «Заблудшая молодежь». Рядом требование сократить рацион хлеба посыльных в пользу заводских рабочих.
В отеле холодно, в пустых уличных кафе холодно. Большинство обитающих под мостами спускаются на ночь в подземку и исчезают в теплом грязном воздухе станций метро. Одни, прислонившись спиной к автоматам или скрючившись на скамейках, спят на перронах до последних электричек. Другие, поставив рядом шляпу, просят милостыню или пытаются обдурить прохожих. У входа на станцию «Шатле» ползимы стоит флейтист и упрямо играет одни и те же такты из «Сказок Гофмана». У входа на станцию «Этуаль», вжавшись в стену, стоит какая-то полоумная, и как только мимо нее кто-нибудь проходит, начинает, словно Офелия, тихо петь себе под нос. На полу сидят инвалиды с деревянными ногами и протянутой рукой в надежде на милосердие, которого нет.
Помимо зимней нищеты, которая поет, играет на флейте и показывает свои шрамы прохожим, есть и другая, менее заметная нищета, с которой можно встретиться на обедах по пятьдесят франков в дешевых заведениях Латинского квартала: это нищета студенческая. В Париже около ста тридцати тысяч студентов, и многие из них живут в таких условиях, которые нельзя назвать иначе, чем убогими. Поскольку властям удалось обеспечить жильем лишь немногих, большинству приходится жить в тесноте, голодая и умирая от чахотки, в неотапливаемых лачугах.
Город Париж, подаривший принцессе Елизавете на помолвку [68] несессер из золота и черепахового панциря стоимостью в 5 200 000 франков, выделяет на обед студенту одну десятую франка — меньше, чем половину эре. Если ты беден, но намерен выжить, обязательный путь таков: сначала
