спинной мозг раздавлен, но кровь еще спокойно течет по артериям, легкие дышат, кишки работают. А вот сейчас будет пущен в ход нож, и кровь стремительно хлынет наружу, могу себе представить, толстой, в руку, струей, черная, красивая, ликующая кровь. Тогда все это веселье покинет дом, разойдутся загулявшие гости, подымется сутолока – и нет больше привольных пастбищ, теплого хлева, душистого корма, все исчезло, словно его сдунуло, и остались только зияющая дыра и жуткая темь, открывается новый мир. Ого, на сцене появился вдруг господин, купивший этот дом, прокладывается новая улица, конъюнктура улучшается, и дом продан на слом. Приносят большой чан, придвигают его. Огромное животное взбрыкивает задними ногами. Нож вонзается ему в шею возле горла, надо осторожно нащупать артерию, у такой артерии очень прочная оболочка, она хорошо защищена. И вдруг она вскрыта, еще одна, и горячим, дымящимся, черным, исчерна-красным ключом бьет из-под ножа и заливает руки бойца буйная, ликующая кровь, гости, гости идут, происходит сцена превращенья, из солнца образовалась твоя кровь [353], солнце спряталось в твоем теле, и вот оно вновь выходит наружу. Животное мощной струей втягивает воздух, словно от удушья или нестерпимого зуда, хрипит, задыхается. Да, трещат стропила дома. И в то время как бока животного страшно вздымаются, один из бойцов берется помочь ему. Если камень хочет упасть, толкни его! [354] Этот человек вскакивает на быка, на его тушу, обеими ногами стоит на ней, уминает, топчет брюшную полость, еще и еще, чтобы кровь вытекла скорее, вся вытекла. И предсмертный хрип усиливается. Это – долгая одышка, долгое издыхание, с легкими конвульсиями задних конечностей. Они как будто кому-то украдкой кивают. Жизнь постепенно уходит, дыхание прерывается. Грузно поворачивается задняя часть тела, опрокидывается. Вот она, сила земли, сила притяжения. Боец соскакивает с туши. Его товарищ принимается уже отделять кожу вокруг шеи.
Привольные пастбища, душный, теплый хлев.
Об устройстве освещения в мясных лавках. Освещение лавки и витрины должно быть по возможности гармонично согласовано. Чаще всего предпочтение отдается прямому полурассеянному свету. Вообще более целесообразны осветительные приборы для прямого света, потому что хорошо освещены должны быть главным образом прилавок и чурбан, на котором рубят мясо. Искусственный дневной свет, получаемый посредством синих фильтров, для мясных лавок непригоден, потому что мясные продукты постоянно требуют такого освещения, при котором не страдает их натуральный цвет.
Фаршированные ножки. Тщательно очищенные ножки раскалываются вдоль так, чтоб кожа еще держалась, наполняются фаршем, складываются и перевязываются ниткой [355].
…Послушай, Франц, две недели торчишь ты уже в своей убогой конуре. Твоя хозяйка скоро выставит тебя вон. Ты же не в состоянии платить, а она сдает комнаты вовсе не ради своего удовольствия. Если ты в ближайшее время не возьмешься за ум, придется тебе перебраться в ночлежку. А что будет тогда, да, что будет тогда? Свою конуру ты не проветриваешь, к парикмахеру не ходишь, оброс густой коричневой щетиной, 15 пфеннигов на бритье ты бы уж как-нибудь мог наскрести.
Беседа с Иовом [356], дело за тобой, Иов, но ты не хочешь
Когда Иов всего лишился, чего может лишиться человек, не более и не менее, он лежал в огороде.
– Иов, ты лежишь в огороде, у собачьей будки, как раз на таком расстоянии от нее, что сторожевой пес не может тебя укусить. Ты слышишь лязг его зубов. Пес лает, когда приближаются шаги. Когда ты поворачиваешься, хочешь приподняться, он рычит, бросается вперед, рвется на цепи, скачет, брызжет слюной, пробует укусить.
Иов, это – дворец и огород и поля, которые тебе когда-то принадлежали. Этого пса ты даже совсем и не знал, и огорода, куда тебя бросили, ты тоже не знал, как не знал и коз, которых по утрам гонят мимо тебя и которые, проходя мимо, щиплют траву, пережевывают, уплетают за обе щеки. Они принадлежали тебе.
Иов, теперь ты всего лишился. По вечерам тебе дозволяется заползать под навес. Боятся твоей проказы. Сияя, ты объезжал верхом свои поместья, и люди толпились вокруг тебя. Теперь у тебя перед носом деревянный забор, забор, по которому ползут улитки. Ты можешь изучать и дождевых червей. Это – единственные живые существа, которые не боятся тебя.
Гноящиеся глаза ты, груда несчастий, живое болото, открываешь изредка.
Что мучает тебя больше всего, Иов? Что ты потерял сыновей и дочерей, что потерял все имущество, что мерзнешь по ночам? Что у тебя язвы в горле, в носу? Что, Иов?
– Кто спрашивает?
– Я – только голос.
– Голос исходит из горла.
– Значит, ты думаешь, что я – человек?
– Да, и потому не хочу тебя видеть. Уйди.
– Я только голос, Иов, открой глаза как можно шире, и ты все же не увидишь меня.
– Ах, значит, это бред! Моя бедная голова, мой бедный мозг, меня еще сведут с ума, теперь у меня отнимают еще и мои мысли.
– А хоть бы и так, разве жалко?
– Но я не хочу.
– Хотя ты страдаешь, так ужасно страдаешь от мыслей, ты не хочешь их лишиться?
– Не спрашивай, уйди!
– Но я же их вовсе не отнимаю. Я только хочу знать, что тебя больше всего мучает.
– Это никого не касается.
– Никого, кроме тебя?
– Да, да! И тебя не касается.
Пес лает, рычит, пробует укусить. Несколько времени спустя тот же голос:
– Сыновей ли ты оплакиваешь?
– За меня никому не придется молиться, когда я умру. Я отрава для земли. Плевать должны мне вслед. Иова надо забыть.
– Дочерей?
– Дочери – увы! Они тоже умерли. Им хорошо. А были красавицы. Они подарили бы мне внуков, но их похитила смерть. Они падали одна за другой, как будто Бог, схватив за волосы, поднимал и бросал их, чтоб они разбились.
– Иов, ты не можешь открыть глаза, они слиплись, они слиплись. Ты жалуешься и горюешь, потому что лежишь в огороде, и собачья будка и болезнь – последнее, что тебе осталось.
– Голос, голос, чей это голос и где ты скрываешься?
– Не знаю, почему ты плачешься.
– Ох, ох.
– Ты стонешь и тоже не знаешь почему, Иов.
– Нет, у меня…
– Что у тебя?
– У меня нет силы. Вот в чем дело.
– А ты бы хотел ее иметь?
– Нет силы надеяться, нет желанья. У меня нет зубов. Я мягок, мне стыдно.
– Это ты сказал.
– И это правда.
– Да, ты сам знаешь. Это – самое страшное.
– Значит, оно уже начертано у меня на лбу. Какая я тряпка!
– Вот это, Иов, и есть то,