- Она боялась, что он никогда не вернется домой.
- Но он же вернулся.
- Он очень хорошо к ней относится.
Когда брат Лихай, накручивая на пальцы короткие волосы у Джона Джо на затылке, спрашивал, о чем он думает, он обычно отвечал, что решает в голове какую-нибудь задачу, например складывает длинные цифры. Один раз он сказал, что переводит на ирландский трудное предложение, а в другой - что решает в уме ребус, напечатанный в воскресной газете. Он ел и видел перед собой лицо брата Лихая.
Мать повторила, что яйца свежие. Потом налила ему чай.
- Тебе нужно делать уроки?
Он покачал головой, молча отмечая, что это ложь: ему нужно было делать уроки, но вместо этого он собирался пойти с Куигли в кафе.
- Тогда мы сможем послушать приемник, - сказала она.
- Я хотел пойти погулять.
Глаза ее снова стали сердитыми. Губы поджались, и он положила вилку на стол.
- Я думала, ты сделаешь перерыв, Джон Джо, - сказала она, - хотя бы в день своего рождения.
- Может, не надо:
- У меня есть для тебя сюрприз.
Она говорит неправду, подумал он, так же, как он всегда говорит неправду ей. Она вернулась к еде, и он видел по выражению ее лица, какая работа происходит сейчас у нее в голове. Какой придумать сюрприз? Она уже подарила ему утром зеленую рубашку, зная, что это его любимый цвет. И пирог тоже был готов, хоть они его еще не ели. Она не сможет выдать пирог за сюрприз, потому что он видел, как она украшала его кремом.
- Я сейчас помою посуду, потом мы послушаем радио, а потом я тебе кое-что покажу.
- Хорошо, - ответил он.
Джон Джо намазал хлеб маслом и посыпал сверху сахаром, как он всегда любил. Мать принесла пирог и отрезала им обоим по куску. Она сказала, что маргарин в последнее время совсем испортился. Она включила приемник. Пела женщина.
- Попробуй пирог, - сказала мать. - Ты быстро растешь, Джон Джо.
- Уже пятнадцать.
- Я знаю, малыш.
Только Куигли говорит правду, подумал он. Только Куигли честно и откровенно выкладывает все, что у него на уме. Люди говорят, чтобы Куигли держал свои мысли при себе, потому что это правда, и потому что они сами думают о том же, но молчат. "Я смотрел в окно," - впервые сказал Куигли Джону Джо, когда тому было девять лет, - "и видел мужчину и женщину без одежды". Брату Лихаю тоже хотелось бы представлять то, что представляют себе Куигли и Джон Джо. А о чем думает мистер Линч, когда с мрачным видом прогуливается по воскресеньям под руку с матерью? Не вспоминает ли он ту продажную девчонку, от которой ему пришлось убегать, потому что мать прислала ему из своего сна Деву Марию? Мистер Линч нечестный человек. Он лгал, когда говорил, что стыд не позволил ему жениться.
Этому помешала мать с ее снами о ногах в огне и статуэткой Первого Причастия.
Мистер Линч выбрал самый легкий путь: холостяки бывают иногда в мрачном настроении, зато они ни за кого не отвечают, как и те, кто удержался в стороне от продажных девчонок.
- Вкусный пирог?
- Да, - ответил он.
- В следующий твой день рождения ты уже будешь работать на лесопилке.
- Да.
- Это хорошая работа.
- Да.
Они съели по куску пирога, потом мать составила посуду в раковину. Он пересел в кресло у плиты. Мужчины, которые слонялись тогда у отеля, наверно, все-таки поехали к Клонакилти, подумал он. Они танцуют сейчас с девушками, а потом вернутся к женам, и скажут, например, что играли в баре в карты. Внутри серого бетонного "Колизея" девушка доест свой шоколад, а мужчина дождется удобного момента, чтобы ее облапать.
Почему он не может сказать матери, что выпил у Кьофа три бутылки портера? Почему не может сказать, что представляет голое тело миссис Тэггерт? Почему он не сказал мистеру Линчу, чтобы тот говорил правду, как всегда говорит правду Куигли? Мистер Линч всю свою жизнь не мог забыть две потрясшие его когда-то сцены: бельгийская женщина, распластанная на земле, и проститутки на площади Пикадилли. Но говорил про них только с мальчишками, у которых не было отцов - потому что это была единственная причина, которую он смог себе придумать.
- Вот что у меня для тебя есть, - сказала мать.
Она протянула ему старую отцовскую поршневую ручку, которую он уже не раз видел в верхнем ящике трюмо.
- Я давно решила отдать ее тебе в день твоего пятнадцатилетия.
Он взял в руки черно-белую ручку, которую уже пятнадцать лет не наполняли чернилами. В ящике трюмо, где валялись отцовские запонки, его же зажимы для галстука, куча старых ключей и несколько ниппелей от велосипеда. Все время, пока мать мыла посуду, догадался он, она не переставала думать, какой бы преподнести ему сюрприз. Ручка оказалась вполне кстати, вряд ли для этой цели подошел бы велосипедный ниппель.
- Подожди, я принесу чернила, - сказала она, - проверишь, как пишет. Из приемника доносился мужской голос, рекламировавший хозяйственные мелочи. "Мыло Райан," - мягко верещал голос. - "Нет лучше очистителя".
Она принесла чернила, и он набрал их в ручку. Сел за стол и принялся водить пером по мятому куску серой бумаги, в которую миссис Кьоф заворачивала бекон, и которую мать запасливо складывала, чтобы потом использовать в хозяйстве.
- Видишь, как хорошо, она до сих пор пишет, - сказала мать. - Значит, хорошая ручка.
Здесь жарко, - написал он. - Сними свой свитер.
- Что за странные вещи ты пишешь, - сказала мать.
- Просто первое, что пришло в голову.
Они не хотят, чтобы он водился с Куигли, потому что знают, о чем рассказывает Куигли, когда говорит правду. Они завидуют, потому что между ним и Куигли нет притворства. Несмотря на то, что говорит только Куигли, они понимают друг друга:
быть с Куигли - то же самое, что быть одному.
- Я хочу, чтобы ты пообещал мне, - сказала она, - сегодня, в день твоего пятнадцатилетия.
Он закрыл ручку и скрутил бумагу, в которую заворачивали бекон. Открыл дверцу плиты и бросил бумагу внутрь. Она хочет, чтобы он пообещал не водиться больше с городским идиотом. Он уже большой мальчик, достаточно большой, чтобы владеть отцовской поршневой ручкой, и вполне понятно, что ему уже не к лицу собирать улиток в банки из-под варенья в компании со старым полоумным созданием. Это помешает ему получить работу на лесопилке.
Он выслушал все, что и предполагал услышать. Она продолжала, рассказав еще и о том, каким прекрасным человеком был его отец, пока, к несчастью, не свалился со строительных лесов. Она достала из буфета столь знакомую ему фотографию и вложила ее ему в руки, предлагая рассмотреть поближе. Если бы отец был жив, подумал он, ничего бы не изменилось. Отец был бы таким же, как и все остальные; и если бы Джону Джо вдруг пришло в голову заикнуться о голом теле миссис Тэггерт, он отлупил бы его ремнем.
- Я прошу тебя ради него, ради меня и ради тебя самого, Джон Джо.
Он не понял, что она хотела этим сказать, но не стал уточнять. Он скажет ей то, что она хочет услышать и, наверное, сдержит обещание, потому что это легче всего сделать. Куигли легко оттолкнуть, его можно просто послать подальше, как бродячую собаку. Смешно, они все думают, будто для него будет большой разницей, есть рядом Куигли или нет.
- Хорошо, - сказал он.
- Ты славный мальчик, Джон Джо. Тебе нравится ручка?
- Хорошая ручка.
- Тебе будет легче писать.
Он повернула ручку приемника, и они сели вдвоем у плиты слушать музыку. Не так уж плохо жить под навесом, как Куигли: племянница приносит еду прямо в сад, можно бесцельно бродить по городу наедине со своими мыслями. Куигли нет нужды притворяться благодарным тем, кто его кормит. Ему не надо говорить, будто он гулял по городу, когда на самом деле он напивался у Кьофа; или что играл в карты, а не танцевал в Клонакилти. Куигли не должен жевать чайные листья и что-то скрывать. Куигли говорит; он все время говорит то, что хочет сказать.
Счастливчик Куигли.
- Я пойду спать, - сказал наконец Джон Джо.
Они пожелали друг другу спокойной ночи, и он поднялся по лестнице к себе в комнату. Она разбудит его утром в положенное время, окликнула мать, пусть он спит спокойно.
Он закрыл за собой дверь комнаты и с любовью посмотрел на кровать, до которой наконец-таки добрался. Именно эта провисшая посередине кровать и согревала его своим теплом. В изголовьи ее украшала железная спинка с паутиной из проволоки, а волосяной матрац был слишком тонким. Джон Джо медленно разделся, снимая с себя вместе с одеждой город, мать, мистера Линча и то обстоятельство, что в свой пятнадцатый день рождения он выпил первую бутылку портера и сжевал чайные листья. Он забрался в железную кровать, и лицо мистера Линча уплыло из его сознания, а вместе с ним и голоса мальчишек, рассказывающих байки о молодоженах.
И никто больше не говорил ему, что нельзя водить дружбу с полоумным карликом.
Лежа в железной кровати и вглядываясь в пустоту, он уплывал туда, куда хотел, и никакие пальцы Христианского Брата не могли выдернуть его из его мечтаний. Лежа в железной кровати, он слышал только голос городского идиота, но потом пропал и тот. Он путешествовал в одиночестве, нанося визиты женшинам города, любил их и был любим ими, и только в их постелях он жил по-настоящему - не в школе Христианских Братьев, не в сером "Колизее", не в кафешке, не в пивной Кьофа, не с матерью на кухне, и даже не через год на лесопилке. На железной кровати он плыл в рай: он был один.
