class="p1">– Этой ночью, – начал он, – в вашей комнате шумели и громко говорили. Как это понять?
– Такова моя особенность, – ответил я, симулируя спокойствие, насколько это было возможно. – Я во весь голос, громко говорю во сне, да если бы и наяву я вступил в разговор с самим собой, полагаю, за это меня не накажут.
– Вероятно, – продолжал тюремщик, – вы усвоили, что сурово наказуема малейшая попытка к бегству и любая попытка сноситься с другими заключенными.
Я заверил его, что ни о чем подобном не помышляю.
Часа через два меня вызвал следователь. Но это был не тот, кто увещевал меня в первый раз; новый следователь выглядел моложе, и я с первого взгляда оценил его превосходство над первым в сноровке и сообразительности; он с подчеркнутым доброжелательством шагнул мне навстречу и предложил сесть. Этот следователь до сих пор живехонек у меня перед глазами. Он был довольно плотен для своих лет, волос у него на голове почти не осталось; он носил очки. От него так и веяло добродушием и сердечностью; я понял, как легко спасовать перед его дружелюбием, если ты не отпетый преступник. Он подбрасывал вопросы играючи, как в светской беседе, но они были точно рассчитаны и так метки, что не допускали никаких уверток.
– Позвольте спросить вас, – начал он, – придерживаетесь ли вы ваших прежних показаний относительно вашего жизненного пути или вы, поразмыслив, вспомнили кое-что существенное и не намерены таиться?
– Я все сказал, что можно было сказать о моем незатейливом жизненном пути.
– А с духовенством… с монахами вы никогда не общались?
– Да, в Кракове… в Данциге… во Фрауенбурге… в Кёнигсберге. Там я общался с белым духовенством, с настоятелем церкви и с капелланом.
– В своих прежних показаниях вы не упомянули вашего пребывания во Фрауенбурге.
– Я не счел нужным упоминать недолгое, если не ошибаюсь, восьмидневное пребывание там, по дороге из Данцига в Кёнигсберг.
– Стало быть, вы уроженец Квечичева?
Следователь заговорил на польском языке, как бы невзначай блеснув безупречным произношением. Не скрою, на мгновение он застиг меня врасплох, но я не сдался, призвал на помощь свои скудные познания в польском, которыми был обязан моему другу Крчинскому, и ответил:
– Я родился в маленьком имении моего отца под Квечичевом.
– Как называлось имение?
– Крчинево, это была наша вотчина.
– Ваш польский язык не делает чести коренному поляку. Сказать по правде, вы говорите на немецкий манер. Отчего это?
– Много лет я говорю исключительно по-немецки. Уже в Кракове я был окружен немцами и преподавал им польский язык. Незаметно я перенял их произношение; так перенимают провинциальный говор в ущерб истинным красотам языка.
Следователь посмотрел на меня, и легкая улыбка мелькнула у него на лице. Затем он обратился к писарю и вполголоса что-то ему продиктовал. Я уловил только слова «не мог скрыть смущения» и приготовился дальше оправдывать мой плохой польский язык, однако следователь переменил тему:
– А в Б. вы никогда не были?
– Никогда.
– Но дорога из Кёнигсберга сюда ведет через этот город.
– Есть и другая дорога.
– В монастыре капуцинов в Б. у вас нет знакомых монахов?
– Нет!
Следователь позвонил и вполголоса отдал какое-то распоряжение вошедшему приказному. Дверь вскоре открылась, и каковы же были мой ужас и мое изумление, когда вошел не кто иной, как отец Кирилл.
– Знаете вы этого человека?
– Нет, я не видел его никогда прежде!
А Кирилл так и уставился на меня; потом он приблизился, всплеснул руками и, не сдержав слез, воскликнул:
– Медардус, брат Медардус! Господи Иисусе! Что с тобой сталось! Ты погряз в дьявольском святотатстве. Брат Медардус, опамятуйся, покайся, не упорствуй! Уповай на всепрощение Господне!
Следователя, видно, не устраивали увещевания отца Кирилла, и он прервал монаха вопросом:
– Подтверждаете ли вы, что этот человек – монах Медардус из монастыря капуцинов, что в Б.?
– Подтверждаю, как подтверждаю милосердие Господне, – ответил Кирилл, – у меня нет никаких сомнений в том, что этот человек, хотя и одетый по-светски, не кто иной, как Медардус; он был послушником в монастыре капуцинов, что в Б., там же он и пострижен, чему я свидетель. Однако у Медардуса на шее слева есть метка [40]; она красная и имеет форму креста, так что, если этот человек…
– Заметьте, – прервал следователь монаха, обращаясь ко мне, – вас подозревают в том, что вы капуцин Медардус из монастыря в Б., а оный Медардус обвиняется в тяжких преступлениях. Если подозрения не основательны, вам легко опровергнуть их: у означенного Медардуса метка на шее, и если вы не вводили нас в заблуждение, ее у вас нет. Вот неопровержимое доказательство. Позвольте взглянуть на вашу шею!
– Не стоит, – ответил я, не теряя выдержки. – Судьба распорядилась особенным образом, придав мне точнейшее сходство с обвиняемым, хотя этот монах Медардус мне совершенно неизвестен, однако на шее слева и у меня есть метка, она тоже красная и тоже имеет форму креста.
Это соответствовало действительности; мою шею поранил алмазный крест настоятельницы, оставив красный крестообразный рубец, не исчезнувший со временем.
– Позвольте взглянуть на вашу шею, – повторил следователь.
Я подчинился, и Кирилл громко вскрикнул:
– Пресвятая Богородица! Так и есть! Вот он, крест красного цвета!.. Медардус… Ах, брат Медардус, неужели ты окончательно пренебрег вечным спасением?
Весь в слезах, почти без чувств, он рухнул на стул.
– Как вы опровергнете показание этого достойного священника? – спросил следователь. Как бы молниеносное пламя пронизало меня в этот миг; малодушие, возобладавшее было во мне, отступило, и не иначе как сам лукавый зашептал: «Куда твоим немощным противникам до тебя, сильного духом и разумом! Разве не тебе будет принадлежать Аврелия?» И я высказал язвительное, почти необузданное возмущение:
– Этот монах и на стуле-то еле держится. Он же расслаблен одуряющей старостью; вот он и бредит, принимая меня за беглого капуцина, на которого я, может быть, чуть-чуть смахиваю.
До сих пор следователь сохранял спокойствие, не выдавая своих чувств ни взглядом, ни голосом; только теперь на лице его проступила мрачная, угрожающая беспощадность; он встал и заглянул мне в глаза, как бы вперяясь в мою душу. Признаюсь, даже очки его мучили меня невыносимым ужасающим излучением; связная речь изменила мне; я уперся лбом в свой собственный кулак и, жестоко охваченный яростью отчаянья, вскричал:
– Аврелия!
– Как это понять? Кого зовете вы? – всполошился следователь.
– Я жертва темной судьбы, – ответил мой глухой голос, – мне грозит позорная казнь; однако я невиновен, разумеется, невиновен… Не задерживайте меня… где ваше сострадание… я чувствую, как морок пробегает по моим жилам и нервам… Не задерживайте меня!
Следователь с
