Он с готовностью, которая все нарастала в нем, вытянул руки, а Ельский один за другим мысленно отбрасывал вспомнившиеся примеры, в каждом чего-то не хватало. Завиша уже подумала, будто Яшча прав, он добился превосходства, только потому что Ельский не мог привести ни одного примера, который не прозвучал бы как явная бестактность по отношению к министру.
К счастью, существует история, всегда готовая прийти на помощь. И уже дело человека доказывать ссылками на нее все что угодно. Ельский начал с январского восстания 1863 года.
Брамура, думал он, повод-лучше не придумаешь! И с благодарностью посмотрел на Яшчу: удалось, мол, найти грязное дело, к которому министр не приложил руки.
- Так вот, - принялся Ельский за обстоятельный рассказ, - самой известной на Полесье фигурой в дни восстания был князь Медекша. Магнатский сын, близкий родственник Велепольского ', очень популярный барин. Он собрал всю местную шляхту. В любом описании январского восстания можно отыскать историю Медекши. Муравьеву пришлось вырубить лес, иначе никак не мог выкурить его отряд из той округи. Наконец пришел и его черед, он оказался в руках царских войск. Медекша переносил все тяготы наравне с товарищами, заставил их поклясться, что не выдадут его фамилии. Но когда полевой суд приговорил всех к смертной казни, кто-то, зная, что к князьям всегда относятся с большими церемониями, желая спасти Медекшу, назвал его. Князь обрушился на него. "Я обещал, - сказал он, - что доля у меня с вами будет одна. До самой смерти! - и, чтобы не было сомнений, добавил это историческое: - Включительно!" Но дать согласие на свою смерть можно один раз. А это не значит-раз и навсегда. И когда случилось так, как и предвидел товарищ, - что к князю отнеслись по-иному, - он забрал свою жизнь назад. Геройству, впрочем, не нужна сама но себе смерть, ему достаточно полной готовности к ней. Его счастье, и притом редкое, что он всех убедил в своей смерти, но не умер. Потом- Сибирь, двадцать лет, наконец вернулся. Не и Полесье, не в Литву, даже нс в Варшаву.
Такой запрет. Он женился на Украине, да там и остацся. Haul князь-его сын.
Яшча постепенно вспоминал. Конфискация, какой-то проклятый для Медекш документ,, в котором отец повстанца отписал России все свои богатства, в обмен на право спокойно дожить свои годы. Иначе он поступить не мог. Его вынудили. Но бумага осталась. Разумеется, суд душой и сердцем перенесется в то время. Но всегда лучше такая правда, которую не надо подпирать психологией.
- После смерти отца князя Бартоломея...
- Это кто же? - Медекши уже стали путаться в голове Завиши.
- Бартоломей-участник восстания. Единственный сын. Отец его умер, где-то в семидесятых годах. Пущу на Брамуре забрало правительство. Сегодня это тоже правительственные леса. Наши.
- Мне кажется, старик еще жив. - Яшча предпочитал пока вспоминать, а не раскрывать свои мысли. - Правда?
- Ему без малого сто лет. Живет старик в Отвоцке. У него там что-то вроде усадебки. Получает от государства пенсию.
Правительство присвоило ему звание подполковника. Восстановило его во всех нравах. Пригласило приехать в Варшаву, в Литву, куда угодно. Только вот лесов не отдает.
Завиша возмутилась:
- Фу! Надо...
Но министр перебил ее:
- Даже если вор украдет, должен быть суд, следствие, протоколы, а не сразу отдают пропажу. Что и говорить, когда это правительство.
Он не улыбнулся. Ельский ответил ему также серьезно: .
- Подвергнуть проверке чьи-то права не значит удерживать силой. Вы знаете, господин министр, что был подобный же случай, суд вынес решение передать состояние внукам повстанца, оно вступило в силу, а Дирекция государственных лесов уперлась, что не отдаст. Пришлось в министерство сельского хозяйства посылать судебного исполнителя.
Это тоже возмутило Завишу. Яшча как-то приуныл.
- Роковые это поступки, - воспользовавшись моментом, сурово обвинял Ельский. - Вроде бы и мелкие, но они о многом могут сказать, если попадут на страницы книг. Эту историю с судебным исполнителем, с помощью которого пришлось прижать к стене правительство, требуя вернуть собственность, любой историк
вспомнит для характеристики типичных черт новой Речи Посполитой. Если нельзя управлять без ошибок, то надо избегать по крайней мере таких, которым время все шире раскрывает рот.
Обычный человек оправдывает свой поступок, видя, что его нельзя похвалить- Власть имущий начинает хвалить, когда сообразит, что ему не удается что-то оправдать.
- А мне эта история нравится, - Яшча поднял голову. - Вы хотели бы, чтобы правительство руководствовалось евангельскими заповедями. Все бы роздало. И умилило бы всех. Тоже мысль.
Он всячески подчеркивал, что говорит с силой. Ибо он высказывался за ее нравственность.
- Вся страна-это единый организм, - сделал он вывод. - - Метафора старая, но, кажется, не для вас. Вы страну делите. На сегодня и на историю. И ей, истории, отдаете предпочтение.
Почему? Что она такое, и конце концов? Современность умерших.
По-вашему, они перетягивают живых. Понимаю. Умерших в древних нациях всегда больше, чем живых. Но живые-это живые. Вы этого нс чувстнуегс?
Вместе с креслом он чуть отодвинулся назад. Щеки его покраснели. Глаза заблестели. Он ненавидел старость вообще. Ту же неприязнь испытывал он и к историческим деяте-иям, и к старым женщинам в собственной семье. Бесился, когда ^ ему приходилось быть с ними галантным. По считаться с ними было уже выше его сил. Особенно с тех пор, как он стал министром.
Яшча вещал:
- Управлять с мыслью о том, что работаешь ради прекрасной истории, - то же самое, что работать с мыслью о прекрасной пенсии. Омерзительно! Вы сами отбросите эту точку зрения, когда наберетесь сил. У Польши они есть. Поэтому за ее репутацию нечего опасаться. Время сейчас тяжелое! Время больших трудов и больших нужд. Кого волнуют приличия?
Он перевел дух.
- Управлять! Управлять! -Он повторял это слово, будто подбрасывал его в воздух и ловил. - Порой так надо. Что делать.
Сегодня, - признался он, - я тоже не смогу по-другому. И если стану премьером, тоже не буду.
Спросил:
- Загляните-ка, кстати, в свою историю, что такое управлять.
Ибо, по-моему, это всегда игра. Здесь правительство, там страна.
Всерьез играют. Как бы ее назвать, - задумался он. - Играют? Во что?
- В "что упало, то пропало", - подсказал Ельский.
- О, - обрадовался Яшча, но тут же снова посерьезнел, решив раз и навсегда: - Так оно и должно быть.
Было поздно. Вся молодежь ушла. Штемлер убавил звук в радиоприемнике, будучи уверен, что так он меньше портится.
Оглядывал столы, подоконники, полки, заставленные тарелочками, измазанные сладостями. Как чирьи! - подумал он. Проклятье, выругался про себя. Ему захотелось есть. Но при виде всего этого его тянуло на что-нибудь солененькое и мясное. Тем временем госпожа Штемлер монотонно упрашивала всех взять пирожное и торт. Она пыталась из этих объедков и людей, которые еще не разошлись, составить как бы финал приема. Она заглянула в гостиную. Против Яшчи, который что-то говорил, сидели Ельский и Завиша, безмолвно его слушавшие. Тут ничего не изменилось за час. Никогда разговор так не затягивается, подумала госпожа Штемлер, если людям нечего сказать друг другу. Но она ошиблась. Они заразились ее усталостью. Им хотелось еще слушать этого министра, он все крепче приковывал их к себе словами, правда, довольно им чуждыми.
- Вы нас упрекаете, что мы плохо скроили Польшу, - обратился он к Ельскому. - Но вы увидите, как прочно она будет сшита. Ее ничем не разорвать. Я увеличил время, в котором она живет. У нас снова такая же страна, какой она была при Казимеже Восстановителе'. Мы взяли ее каменной. Оставим железной.
В доме Штемлеров только в гостиной, где был Яшча, раздавались громкие голоса. Это притягивало сюда засидевшихся гостей.
Заглянул Болдажевсюай, жена снова морочила ему голову, требуя, чтобы он рассказывал; бесплодный наблюдатель оставался как можно дольше, собирал материал. Дрефчинская, секретарша Штемлера, на подобных вечерах ничего не могла приобрести для себя, но, боясь что-нибудь потерять, через силу держалась до самого конца. Черскому не жаль было ночи, поскольку при Завише каждую ночь в Варшаве он посвящал выпивке. Барышни, хоть и не могли дождаться, когда все уйдут, чтобы и им можно было тоже исчезнуть, внимали каждому слову министра, дабы спустя несколько минут повторить сказанное им в ресторане, в довершение всего пожалев своих недавних гостей, что их не было, когда Яшча так чудно говорил.
Госпожа Штемлер валилась с ног от усталости, но тем не менее сложила руки, словно молясь, только бы Яшча продолжал.
Она тоже хорошо понимала, ^ак много стоит подобное событие.
Приемы, как и войны, входят в историю всегда под каким-нибудь названием. До сих пор сегодняшнему приему грозило, что его окрестит рука Мотыча, обмотанная туалетной бумагой, но тут одним прыжком, в последний момент вечер вот-вот достигнет высшей степени в иерархии, готовясь получить имя, рожденное речью министра. Всем было достаточно самого факта. Один только Ельский вслушивался в слова. Кстати, именно к нему Яшча главным образом и обращался.
