Вверху виднелась черная как смоль скала, холм, гора, неосвещенная крепость, подпираемая штыками черных елей. Ее слабые руки слишком сильно дрожали, чтобы справиться с дверью, но судьба затащила ее внутрь.
Растянувшись на своей кровати, она ощущала, что враждебный, чуждый, мерзлый мрак прижался к стене, как ухо подслушивающего врага. В полнейшей тишине и одиночестве она лежала, смотря в зеркало, и ожидала своей участи. Осталось уже недолго. Она знала, что в звуконепроницаемой комнате, куда никто не сможет и не придет ее спасти, должно произойти страшное. Комната — ее враг, и так было всегда. Она всегда понимала, что стены не защитят ее, чувствовала их холодную враждебность, разлитую в воздухе. Они ничего не могла поделать, ей не к кому было обратиться за помощью. Ей, покинутой, беспомощной, оставалось лишь ждать конца.
В комнату без стука вошла женщина и остановилась в дверях; красивая, отталкивающая, одетая во все черное, высокая и грозная, как дерево, она вела за собой сонм неясных очертаний, которые держались в тени позади нее. Девушка сразу узнала своего палача, чью враждебность всегда ощущала, но не понимала; будучи слишком невинной, или же слишком погруженной в мир своих фантазий, она не могла предположить очевидное. И вот теперь два холодных, ярких, безжалостных, нашедших свою жертву глаза отразились в прозрачных глубинах зеркала. Ее широко распахнутые глаза были черны от ужаса, два глубоких колодца страха, интуитивно предвидевшие кошмар. Потом сознание неотвратимости неизбежного победило; пережив регрессию, она снова стала покорным, забитым ребенком, запуганным постоянным дурным обращением. Оробевшая, она покорилась командному тону женского голоса, поднялась и нетвердыми шагами сошла с помоста. Лицо ее было бледнее бумаги. Ее схватили за руки, она вскрикнула, слабо забилась. Рот зажали ладонью, связали руки за спиной, со всех сторон подхватили, поволокли прочь из комнаты.
В лесу становилось все темнее, я уже не различал очертаний тропинки. В итоге я потерял дорогу и вышел в другом месте, ближе к стене. Ее прочность и отсутствие трещин произвели на меня впечатление. На стене темнели контуры часовых, двое из них двигались навстречу друг другу и должны были пересечься прямо надо мной. Я застыл в тени черных дерев, рассчитывая остаться незамеченным. Они громко топали, лютый мороз усиливал звуки. Они встретились, щелкнули каблуками, обменялись паролем, разошлись. Я пошел дальше, и шаги их стали стихать. У меня возникло удивительное ощущение, что я живу одновременно в нескольких измерениях; и измерения эти, находя одно на другое, создавали невообразимую путаницу. Вокруг огромные, как дома, валуны, напоминавшие головы казненных великанов, лежали на том же месте, где когда-то остановились, скатившись с гор. Вдруг я услышал голоса, оглянулся, но никого не увидел. Звук, похоже, раздавался из-за валунов, и я пошел разведать. В синих сумерках желтым цветком расцвел источник света: передо мной был уже не кусок скалы, а деревянный дом. Внутри переговаривались люди.
Послышались крики, удары, испуганное ржание лошадей — все голоса сражения. Полетели стрелы, замолотили палицы, заскрежетало, забряцало железо. Странно одетые мужчины волнами пошли на приступ; ловкие, как гориллы, они взбирались на стену, цепляясь ногами и руками, держа сабли в зубах. Их были тысячи, и сколько бы ни сбрасывали их со стен, тут же подступала новая волна. Когда все защитники были истреблены и вторая линия обороны отброшена в глубь города, захватчики, оказавшиеся внутри, открыли ворота, и войско хлынуло, как океанский прилив. Жители забаррикадировались в своих домах, в городе царил хаос. На узких улицах шел рукопашный бой, свирепые, бессмысленные вопли, похожие на крики диких животных, эхом отдавались от стен. Пришельцы, заливая вино в глотки, носились по городу, как безумные, и рубили все, что им попадалось на пути — мужчин, женщин, детей, животных. Вино, смешиваясь с потом и кровью, струилось по лицам, делая их похожими на демонов. Пошел мелкий снег: это возбудило их еще больше, они смеялись как безумные, стараясь поймать ртами падающие снежинки. У всадников были длинные пики, украшенные вымпелами или перьями. На острие были насажены отрубленные головы, среди которых попадались детские и собачьи. Повсюду бушевали огромные костры, было светло, как днем. В воздухе пахло гарью, обуглившимся деревом и старой пылью. Людей выкуривали из домов и рубили саблями. Многие предпочитали погибнуть в огне.
Оружия у меня не было, и я стал искать, чем бы защититься. Я был на улице, перегороженной баррикадой из наваленных друг на друга лошадиных трупов, среди которых виднелся убитый всадник вместе с лошадью. Он не успел даже вытащить саблю из ножен, украшенных замысловатым узором, гравировкой тончайшей работы. Я потянул за эфес, но клинок заклинило, и я не сумел его вытащить. Трупы животных накиданы были в безумной спешке, от моих настойчивых усилий конструкция расшаталась; несколько тушь сползло, образовалась брешь. Не успел я восстановить баррикаду, как на улицу с громким топотом выскочил отряд всадников; они размахивали пиками, выкрикивая что-то бессмысленное. Я бросился навзничь, в надежде, что меня не заметят, но готовясь к худшему. Подскакав к баррикаде, один из них вонзил пику в мертвое тело всадника с такой силой, что труп свалился на меня, и, по всей вероятности, спас мне жизнь. Я лежал не шелохнувшись, пока всадники на бешено вращающих налитыми кровью глазами лошадях не пронеслись мимо.
Когда они скрылись, я скинул с себя труп и отправился на поиски девушки. Надежды найти ее было мало; участь девушек в разграбленном городе известна. Сабля высвободилась, я легко вынул ее. Я не умел обращаться с подобным оружием и потренировался на лежащих вокруг телах. Сабля была тяжелая и управиться с ней было непросто, однако я понемногу к ней приноровился, приобретя столь необходимую мне уверенность в собственных силах. На меня никто не нападал. Бои шли на нижних улицах вокруг фортов гавани, которые, видимо, еще держали оборону. Едва завидев кого-нибудь, я прятался, стараясь быть незаметным в общей суматохе. Большой Дом сгорел, остались только стены, от которых к небесам вздымались языки пламени и клубы дыма, внутри все полыхало. Я подошел как можно ближе, но дым и нестерпимый жар заставили меня ретироваться. Пробраться внутрь было нереально. В любом случае в таком аду никто б и не выжил. Лицо мое было в ожогах, тлеющие в волосах искры я стряхивал руками.
Я наткнулся на нее по чистой случайности, она лежала ничком, лицом на камнях. Изо рта стекала тонкая струйка крови. Шея была неестественно выгнута; живая девушка не могла бы повернуть голову под таким углом — шею сломали. Ее тащили за волосы: от грязных рук скрутивших их в подобие каната, они потускнели, утратили свою серебристую яркость. На спине виднелись свежие пятна крови — влажные, ярко-красные; кое-где на белой плоти чернела уже запекшаяся кровь. С особым вниманием я рассмотрел руку, на которой четко вырисовывались закругленные следы зубов. Предплечье было сломано, острые обломки костей проткнули кожу и торчали под прямым углом к запястью. Я почувствовал себя обкраденным: только я мог с нежной любовью крушить ее кости; лишь мне позволено было наносить ей увечья. Я нагнулся и прикоснулся к холодной коже.
Я подошел к коттеджу и заглянул в окно, стараясь, чтобы меня не заметили. В маленькой задымленной комнате собралась большая компания, красные отблески пламени камина на лицах напоминали средневековые изображения ада. Сначала я ничего не мог разобрать — все говорили одновременно. Я узнал одну женщину, она была необычайно высокой и отталкивающе красивой — я видел ее в Большом Доме. Она стояла рядом с мужчиной, которого называла отцом, он же сидел прямо на подоконнике, и, оттого что он был ко мне ближе всех, первыми я расслышал именно его слова. Он рассказывал легенду о фьорде: каждый год во время зимнего солнцестояния дракону, живущему в его глубинах, нужно было приносить в жертву прекрасную девушку. Когда он перешел к описанию самого ритуала, голоса постепенно смолкли. «Мы развязываем ее, как только доведем до скалы. Она должна слегка отбиваться, иначе дракон подумает, что мы хотим подсунуть ему мертвую девушку. Вода начинает бурлить и пениться. Появляется покрытое чешуей змеевидное тело чудовища. И тут мы скидываем ее вниз. Весь фьорд превращается в сплошной водоворот, во все стороны летят брызги крови и пена».
Последовало живое обсуждение жертвоприношения, люди высказывали свое мнение с таким видом, будто речь идет о футбольном матче с командой соседнего городка. Кто-то сказал: «У нас не так много симпатичных девушек, чтоб разбрасываться ими направо и налево. С какой стати мы должны приносить их в жертву дракону? Не лучше ли пожертвовать незнакомкой, девушкой-иностранкой, которая ничего не значит ни для кого из нас». Тон его предполагал, что он говорит о конкретном человеке, известном всем присутствующим. Отец стал возражать, но дочь заставила его замолчать, разразившись страстной тирадой, из которой я смог уловить лишь отдельные фразы. «Бледные девицы и такие чистые, будто сделаны из стекла… разбить их вдребезги… И я разобью ее…» В конце она прокричала: «Я сама скину ее со скалы, если ни у кого из вас не хватит на это духу!»
