Настала мертвая тишина. Толпа замерла. Виньяс поискал в памяти какую-нибудь строфу Неруньи, уместную в данном случае, — но не нашел. Обратился к своей поэме про ипсилон, — но его чуть не стошнило. Еще мгновение — и торжество будет непоправимо испорчено. Тогда, вместо чтения стихов, он задал вопрос:
— Что такое Родина?
Океан людских глоток ответил ему:
— Родина — это Хуан! Хуан — это Родина!
Виньяс в слезах воскликнул:
— Хуан — это народ! Я тенью был и тенью становлюсь!
И бросился в огненную пропасть. Горячая магма тут же поглотила его. Восставшие затянули вальс паяца Пирипипи. Лебатон пятью выстрелами возвестил о начале Великого похода. Теперь ничто не остановит Революцию!
Через час склоны вулкана опустели. Ветер взметал цветы. Единственным напоминанием о событиях остался камень, притащенный с кладбища — спешка не позволила сделать больше — с именем Неруньи, жирно выведенным смолой. Послышались чьи-то припадающие шаги. Среди глыб показался грустный человек с ведерком краски в руках. Красными буквами он написал под именем Неруньи еще одно: «Непомусено Виньяс».
Хромец ревниво следил за поэтом, спрятавшись в гуще народа. Мошенник! Ведь он, Вальдивия, тоже кое-что сделал, чтобы нация узнала Нерунью! Он тоже заслужил свою долю праздничного пирога! Но одна подробность вновь расположила его к старому приятелю: председатель Поэтического общества прыгнул в вулкан под названием Ренко [32]! Не говорит ли это о его привязанности к верному другу? И верный Вальдивия, без ненависти и зависти, решил умереть здесь же. Но не громко, а незаметно, постепенно: от голода.
Он сел на камень, уставившись туда, где исчез его бывший спутник и, не отводя глаз от кратера, со сжатыми челюстями приготовился ждать конца. Стая грифов в небе подсказывала, что ожидание не будет долгим.
Генералы Лебрен, Бенавидес и прочие армейские шишки сопровождали в собор Лагаррету — нового вождя нации. После молитвы все пошли на поклонение трупу Его Превосходительства. Тысячи зеленорубашечников, держа кресты с прославленной фотографией в центре, толпились в проходах. Дымно пылали бесчисленные факелы. Святой Геге Виуэла, божественной благодатью обращенный в кусок дерева, — никто не отрицал чуда, — был перевезен из президентского дворца сюда, чтобы занять место мраморного Христа. Так он
и останется здесь навечно, подставляя свои ноги губам верующих. Слепая вера приведет их к победе! Никто не устоит перед зелеными рубашками! Бунтовщики будут пожраны священным огнем!
Лагаррета сглотнул слюну, еле прошедшую через узкое горло. Может, Геге действительно творит чудеса? Как иначе объяснить судьбоносное вмешательство этих двух старух? Без них они с Баратой увязли бы по самые уши.
Президент умер удовлетворенным, но через час искусная работа мастера рассыпалась на части. Прогнившая плоть выделяла испарения, не позволявшие пластику прочно держаться. Бальзамировщика подвергли пыткам, но это ничего не дало. Пришлось избавиться от него выстрелом в упор. (Несчастному благоволила судьба: перед тем, как уйти из жизни, он получил соборование из рук самого кардинала Бараты. Невиданная роскошь!)
Что делать? Главное заключалось именно в чудотворном преображении плоти в дерево. Без нетленного тела нет народного энтузиазма, и восставшие с подлинной святой восторжествуют… Генерал готов был расплакаться от бессилия, когда, непонятно как миновав охрану, перед ним предстали два пугала женского рода, одетые одалисками. За смешную сумму в тридцать песо они предложили выдать местонахождение нового паяца Пирипипи с его ящичком, полным нестираемых красок. Лагаррета с кардиналом отправились к нему, вооруженные до зубов. Казалось, паяц ждал их, поскольку не сопротивлялся, а, напротив, проявил патриотическое рвение. Он уверил обоих, что является верным продолжателем дела своего предшественника и обещает достичь нужного результата, в чем ручается головой. Паяц попросил лишь оставить его в одиночестве: он не может создать произведение искусства, находясь под неусыпным наблюдением. Чтобы доказать качество грима, он нанес краску на протухшую свиную отбивную — и та за пару минут превратилась в кусок дерева. Ее нагревали, терли, бросали в кипяток — краска держалась. С облегчением генерал и кардинал заперли его наедине с покойным, отправившись организовывать событие первостепенной важности.
Снаружи шумело человеческое море, отблески факелов проникали сквозь жалюзи, разлетаясь по комнате желтыми бабочками. Но паяц ощущал себя отрезанным от мира. Война длилась долго — всю его жизнь, — и различные лозунги: Родина, Народ, Партия, Власть, Будущее лишь прикрывали столкновение двух непримиримых врагов: Геге Виуэлы и Хуана Неруньи. Двух призраков. Мертвец, превращенный в нечто худшее, чем падаль, и вычеркнутый из жизни, всеми забытый, почти лишившийся памяти, скрывающийся под этой дурацкой личиной. Никто. Пирипипи. Это последнее сражение — стоило ли его давать? Паяц против трупа. Жалкое зрелище! Он устал, страшно устал. Смысл его существования заключался в мести, и теперь — случай? судьба? так или иначе, волшебство — он готовился скинуть честолюбца с вершины его вредоносной пирамиды. Что с того? Виуэла уже ни о чем не узнает: президент умер как победитель, и этого у него не отнять. Суть была в том, чтобы унизить его при жизни, обратить на него силу народного презрения, привести его к краху перед лицом Истории. Пустое бахвальство! Не лучше ли кинуться в окно? Он прижался лбом к стеклу — и при виде преступно-зеленого цвета вернулась память. Нет! Это не поединок двух бойцов, а битва миллионов! Впервые он отдал себе отчет, что его наряд — фиолетового цвета. Там, на севере, сплотившись вокруг его имени и этого цвета, рабочие разбивают сейчас свои оковы. Он с омерзением поглядел на останки: только они связывали его с жизнью. Геге Виуэла связывал его с жизнью. Покойный был, если как следует разобраться, частью его самого… Неисповедимы наши пристрастия! Они завидовали друг другу. Восхищались друг другом. Будь поэт президентом и наоборот, страна познала бы мир. Как жаль! Он стал на колени перед носилками и на манер молитвы прочел, тут же сочиняя его, стихотворение за упокой души смертельного врага. Чеканные строки падали в пустоту комнаты. Молча делая свои приготовления, он ощутил в своем сердце ту самую благодать, которую тщетно искал через поэзию. Любовь била из него, как сноп света из маяка. И он принялся раскрашивать мертвеца, повинуясь этой вселенской силе.
Колокола собора зазвонили, отмечая начало церемонии. Из широких двустворчатых дверей в Ла-Монеду направилась процессия во главе с Баратой, облаченным в зеленую сутану. Рядом — совсем рядом — на гнедом коне ехал Лагаррета, держа в руках золотой крест с портретом святого Геге. За ними шли священнослужители и военные. Толпы фанатиков давали им дорогу, сдерживаемые солдатами в масках — подражание знаменитой улыбке Виуэлы. Выстрелы, фейерверки. Группа детей несла крест XIII
