Я упомянул время, еще текущее, и тот факт, что я пишу один в этот самый момент, объявленный одноногим будильником у кровати. Я пьян. Я под кайфом. Я один. Называйте, как хотите, и я тоже буду, и в этом другое противоречие, поскольку я не один, а с будильником.
* * *
И у меня мои «голубые сойки». У Лэнса были его «черные дрозды» и «белые кресты»[18].
Несвятая троица, и я не знаю, что в ней самое сумасшедшее — было или есть.
Откуда-то из небытия я вспоминаю историю, которую мне и Моизи рассказал Лэнс, историю о превратностях любви, в которые он вкатывался за свою короткую жизнь.
После представления в Омахе, штат Небраска, весьма юный болельщик ворвался в мужскую раздевалку, увидел раздевающегося Лэнса, попытался всунуть ему пятидесятидолларовую банкноту и, задыхаясь, сказал: «Я хочу купить ваш бандаж!»
— Да, он пытался сунуть мне эту зеленую бумажку с портретом генерала Гранта, и я бы принял это лестное предложение, если бы мужчина среднего возраста, вовсе не его законный отец, не ворвался туда в этот момент и не выгнал его из раздевалки — я потом слышал, как они за дверью ругались между собой, как дикие кошки, а в утренней газете я прочел, что семнадцатилетний юноша выпрыгнул из окна спальни богатого промышленника, находившейся на десятом этаже. Это было в начале двухнедельных гастролей, через несколько дней газета сообщила, что мальчик будет похоронен на таком-то кладбище завтра днем, и я пошел туда с цветами, чтобы положить их на могилу, и я хочу, чтобы вы знали, что ровно через неделю после этого газета сообщила, что богатый промышленник прыгнул с крыши того же самого приюта для жирных котов, и назвала то же самое кладбище, где останки должны были быть захоронены через несколько дней. Я подумал тогда о тебе, и о нас, и о любви хорошей и плохой, стал совершенно как пьяный, и сделал одну отвратительную вещь. Я пошел на панихиду с таким одухотворенным лицом, как будто это я осиротел, и слушал священника, превозносившего высочайшие достоинства ушедшего духа. И каждый раз, когда он придумывал очередное достоинство для превозношения, я громко всхлипывал. Я вплотную приблизился к родственникам покойного, которые, казалось, страшно мерзли в своих шубах, и в то же время боялись идти домой. На гроб, покрытый оранжерейными цветами, начал падать снег, и его ближайшие и дражайшие больше интересовались лимузинами, чем панегириком по усопшему. Выглядели они так, как будто никогда о нем ничего не слышали, кроме того, что он был президентом завода волшебных волокон, но я продолжал свои ой-ой-ой и ай-ай-ай, как выражают горе в комиксах, а сам все время держал свой бандаж в кармане пальто, и все ближе пробирался к гробу, покрытому цветами в снегу, клянусь Богом, это была еще та сцена, даже мать этого сукиного сына, она была так стара, что у меня не было никакой надежды, что она сможет покинуть кладбище, но она старалась подняться на ноги и вернуться в теплый лимузин. Никто, казалось, не замечал ее героических попыток встать. Я тогда сидел на ЛСД, дело было после нашего последнего утренника в этом промороженном городе, и мой бандаж в кармане пальто был еще теплым после выступления, и вы знаете, я помог старушке подняться на ноги, подвел ее к гробу, который собирались опускать, и прямо перед ее лицом с разинутым ртом я вытащил свой бандаж, поднял его над гробом и над своей головой, чтобы все могли видеть, и понять, что это такое, челюсти у священника и владельца похоронного бюро отвалились, как у старой леди, когда я поднес его к снегу, покрывшему цветы на гробе, который уже начали опускать, и закричал: «Это в память о мальчике Джоне Саммерсе, который ушел, соблазненный до смерти в его спальне на десятом этаже», и я бросил его на опускаемый гроб, покрытый цветами, и повел мать волоконного короля к большому черному сверкающему таракану-лимузину, всунул туда ее задницу, и помчался с кладбища так, как будто был на льду под действием ЛСД, и, Господи, да, если я и украл это шоу с погребения волоконного короля, да, я остановил несколько шоу, и украл несколько шоу, но лучше этого — никогда, а теперь я понимаю, зачем я это сделал, я сделал это, чтобы выразить социальное возмущение и расовый протест, а вовсе не в память Джона Саммерса и не в честь черной любви короля волокон, или…
Он продолжал бы и дальше, но Моизи спокойно остановила его:
— Постой, Лэнс, ты же знаешь, панегирики на кладбище не поют.
— Конечно, не поют, — согласился я. — Панегирики поют в церкви, а на кладбище только немного читают из молитвенника, твои мозги, наверное, были под влиянием ЛСД.
— Может, и были, — сказал Лэнс. — Я вполне удовлетворен и польщен тем, что мой бандаж похоронен вместе с королем, я это знаю, и какая разница, где я слышал панегирик — на кладбище или в церкви, я мог бесплатно прокатиться в кадиллаке, но вернулся в отель на крыльях ЛСД.
— Давай сменим тему, — предложил я Лэнсу, потому что мне стало ясно, что в зимней комнате тяжело находиться даже при шести теплых руках.
— Не возражаю, только не забывай, что я могу быть более гадким и низким, чем собака с помойки, когда мною движет дух, это всегда неплохо знать о живом негре на льду.
Моизи издала такой протяжный вздох, какой она издавала только стоя над нами, сидящими, и когда касалась руками моей головы.
— Забери его домой и напои горячим шоколадом, — предложила она мне, и тогда Лэнс выдернул меня из узкой кровати Моизи с такой силой, что у меня плечо болело до самого утра, и закричал при этом:
— Он получит кое-что посветлее, чем шоколад, но куда горячее.
На обратном пути в прямоугольник с крючками я начал плакать, как будто слушал Леди Дей, поющую «Violets for Your Furs», потому что в первый раз тогда мне открылась обратная сторона любви.
Уже десять утра, а я все еще один, если не считать «голубой сойки» и карандаша…
* * *
Но теперь я громко разговариваю, да, громко разговариваю сам с собой, как в бреду, что со мной случается, когда я один с карандашом и «голубой сойкой», и один раз у меня возникли из-за этого серьезные проблемы. Мне было примерно столько же лет, сколько сейчас Чарли, в прямоугольнике с крючками прошла замечательная осень, все углы были смягчены присутствием Лэнса, с крюков свисало очень много всякой одежды, больше всего ярких и блестящих костюмов Лэнса. Его вещи выглядели профессиональными костюмами, и почти все были придуманы и сшиты им самим, он мог своими руками сделать или починить почти все, кроме своей головы.
Не могу сказать, что я совсем не был готов к предстоящим гастролям шоу на льду, но не хотел даже думать об этом, как стараются не думать о приближающейся смерти. И все же они приближались и однажды вечером наступили, как раз, когда он кончил в меня.
Он сказал мне:
— Ну вот, милый мой, ты знаешь, шоу уезжает завтра утром.
— Я знал, что это будет скоро, но почему ты ждал до последнего дня, чтобы сказать, что завтра уезжаешь?
— А зачем тебе думать об этом заранее и расстраивать нас обоих?
— Сам ты, по-моему, не расстраиваешься.
— Почему я должен расстраиваться, почему ты должен расстраиваться?
— Ты думаешь, мне весело оставаться одному здесь, в этом углу пустого склада у доков, когда ты исполняешь фантастические прыжки, вращения и арабески на коньках в ледовых дворцах по всему континенту, и от тебя — ни строчки, одни только дикие телеграммы, да и те — редкость?
— Хорошо. Переселяйся к Моизи.
— Это самое последнее, что я сделаю. Моизи — одиночка, когда тебя тут нет, я тоже, а если двух одиночек поселить вместе, то пары не получится.
— Милый мой, ты и Моизи — естественная пара, и я знаю, что вас прибьет друг к другу, когда я разобьюсь об лед.
— Я не поеду к Моизи.
— И куда ты денешься?
— Сниму комнату у Макберни, если ты оплатишь ее вперед.
— Милый мой, если ты поселишься в гостинице молодых христиан, тебя выпишут оттуда с доской, прибитой гвоздями к твоей заднице.
— Так мне что, остается только Моизи?
— Я думаю, ты не прав насчет пары одиночек, таких, как ты и Моизи, но…
Он встал с кровати, чтобы помочиться, а когда вернулся, то сказал:
— Я сниму тебе номер в отеле «Эрли» и заплачу вперед до Рождества, когда шоу вернется в Мэдисон-Сквер.
* * *
Именно в отеле «Эрли» я начал разговаривать вслух, когда писал, и через неделю другие жильцы, в основном, бывшие актрисы, занятые только тем, что сравнивали свои альбомы газетных вырезок, пожаловались, что сумасшедший мальчик вторгся в их святилище, и что он все ночи напролет что-то вслух бормочет, так что они не высыпаются и выглядят ужасно, когда по утрам начинают обходить своих агентов и продюсеров, и поэтому им впервые в жизни предлагают характерные роли. Только одна из них защищала меня от других. Это была актриса по имени Клер с чем-то, которая когда-то имела громадный успех в пьесе Стейнбека. Она была дамой с добрым сердцем и сильным характером, но от ее защиты было мало толку, потому что ее великолепная фигура и замечательный альбом газетных вырезок отдаляли ее от прочих тамошних актрис. Так меня и увезли для наблюдения на Губернаторский остров, а это, если вы не знаете, психлечебница на Ист-ривер, и там меня наблюдали, после чего решили не выписывать оттуда, несмотря на протесты Моизи и Клер, которые навещали меня каждое воскресенье. Я вслух не протестовал, и вообще не протестовал, я в отчаянии ждал чего-то, а именно — возвращения «живого негра на льду» и его воскресных концертов в Мэдисон.
