Да, она здесь, всё верно. Вижу её на другом берегу. На песке. В синем купальнике, и тёмных очках.
Сердце в груди колотится, как свежепойманная рыба в кульке.
Рядом с Юлей, в тени берёзы с привязанной тарзанкой – Китаец, весь в своих крестах-черепах, и чёрной футболке «Blind Guardian», несмотря на жару. Сидит, курит. Машет мне рукой. На Китайца он вообще не похож. Больше смахивает на гнома из «Властелина колец» – маленький, коренастый и по-обезьяньему волосатый.
С другой стороны растянулся Жмен – бледный червяк в красных шортах-плавках. Лицо хмурое, как всегда с тех пор как его Даша уехала с родаками на море. Думаю о том, что он лежит слишком близко к Юле. Чувствую неприязнь и к нему, и к Китайцу.
Ревность.
Потом бледная кожа Жмена пробуждает в памяти белёсую мёртвую руку отца, которого несут в одеяле, и я вздрагиваю; несмотря на жару по телу бежит озноб.
Я обхожу озеро по накренившейся старой подпорной стенке; многие бетонные плиты уже скрылись в мутной воде. Вижу, как Жмен вырывает у Китайца пакет сока, и кричит : «чего слюни туда пускаешь?». Смотрю, как стайка малышей, вереща, прыгает с большого пня, который затащили на мелководье. Вспоминаю, как прыгал так же с Жменом, Китайцем и Долгопрудным.
– Здаровааа! – кричит Жмен, приподнявшись на локтях, и широко улыбается во весь свой кривозубый рот; его оттопыренные и громадные, как у слонёнка Дамбо, уши просвечивают.
Хочется тоже улыбнуться, и также ответить, но я сдерживаюсь, и хмуро киваю.
Я же в образе. В печальном.
Пожимаю мокрую Жменову ладонь, и переступаю его бледные ноги. Киваю Китайцу – машет в ответ рукой. Подхожу к Юле; моя тень касается её тёмного, покрытого песком живота. В пупке поблескивает серёжка. Юля смотрит на меня и улыбается. Вернее, я не знаю точно, куда она смотрит – вижу только солнечные блики в стёклышках очков. Но чувствую на себе её взгляд.
Потом она садиться, скрестив ноги на большом полотенце с Микки Маусом, и убирает очки на макушку, в мокрые волосы. В её глазах едва заметные смешинки-искорки, от которых у меня внутри всё бурлит и клокочет, как в жерле вулкана.
Мы смотрим друг на друга так, как смотрят те, кто вчера впервые целовался, и с тех пор больше не виделся.
Мой образ рассыпается, хотя я ещё пытаюсь корчить грустное лицо. В сочетании с неудержимо растущей улыбкой получается, должно быть, что-то странное, потому что Юлина улыбка блекнет.
– Всё в порядке? Ты какой-то странный…
Барабанная дробь. И вот вуаля, выкладываю козырь на стол.
– У меня отец умер.
Всё. Жалейте меня все. Я ведь весь из себя такой страдающий. Разбитый. Особенный.
– Ох мать твою… – бормочет Китаец, выуживая мокрыми пальцами сигарету из пачки. Влажным пальцем крутит колёсико зажигалки, не высекает искру, и спрашивает меня:
– Зажига есть?
– Лёша, ты дебил? – качает головой Юля, поднимается, берёт мою ладонь в руки. Её пальцы мокрые и тёплые.
Она смотрит мне в глаза, её губы дрожат – не знает, что сказать. Китаец и Жмен тоже молчат, с тупыми рожами глядя в песок. Достаю сигарету, закуриваю.
– Пойдём, – говорит Юля, – и тянет меня за руку к лесу. Жмен кивает, и хлопает меня по плечу.
– Держись, чувак.
– Да, чувак… Держись… – вторит ему Китаец.
Пропадает желание быть в центре внимания, и глушить всех Великой Новостью. Кажется, чуваки просто не знают, как себя вести, и вообще как относиться к тому, что у меня случилось. Я их понимаю. Я и сам пока не знаю, и на всякий случай не отношусь никак.
– Я тебе звонила утром, но никто трубку не взял… – говорит Юля – тихо, будто опасаясь потревожить во мне громкими словами что-то оголённое и запредельно чувствительное.
– Я… не мог… Не мог ответить… – бормочу я в ответ, потом как дурак улыбаюсь, снова хмурюсь… В голове какое-то месиво, калейдоскоп из обрывков чувств и мыслей, от бешеного вращения которых, кажется, даже подкатывает тошнота…
Голоса и плеск воды за нашими спинами стихают, тонут в звуках леса. Вокруг всё реже попадаются компании, выбравшиеся на пикники, которых и так немного в будний день. Запах костров постепенно растворяется в ароматах, трав, листвы, и жирной чёрной земли. А ещё табака – Юля достаёт тонкую сигарету, и закуривает. У дыма вишнёвый привкус.
Тропа сужается, Юля идёт впереди; я смотрю на её загорелую спину, вижу в мокрых волосах запутавшийся зелёный листик. Наконец, мы приходим на крохотную полянку, где растёт огромный раскидистый дуб, толстый, как баобаб. Здесь совсем глухо – мало кто забредает в такую даль. На огромных ветвях блестит паутина; среди деревьев тихо шуршат, шелестят, и хрустят невидимые лесные обитатели.
Юля прислоняется к дубу спиной, втягивает дым, бросает окурок в траву. Потом притягивает меня к себе, целует, выдыхает дым мне в рот. Вишнёвый привкус. Её привкус. Юлин язык касается моего.
Я прижимаюсь к ней всем телом, ощущая кожей её тепло, и возбуждение накрывает с головой, вышибая из мозгов все мысли.
Тонкие Юлины пальцы обхватывают меня внизу, и у меня едва в глазах не темнеет. Я неловко расплетаю мокрые завязки купальника, и он падает вниз. Загнанным в самый дальний и тёмный угол тлеющим угольком рассудка думаю о том, что нас кто-то может увидеть. Думал и забываю. Наплевать.
Когда я робко начинаю клониться к траве, думая о том что «сейчас это случится» (хотя «думал» слишком громкое слово. Разве что в том же смысле, в каком думают какие-нибудь рептилии), случится со мной впервые, и погружаясь в дурманящую трясину страха и предвкушения, Юля осторожно меня останавливает.
– Не сейчас, – шепчет она мне в ухо. – Я ещё не готова.
И, должно быть, увидев в моих глазах почти физическую боль, улыбается и добавляет:
– Но мы можем сделать кое-что ещё.
«Кое-что ещё» оказалось очень даже ничего.
Когда мы выходим из леса на асфальт, в метель тополиного пуха, я смотрю на солнце, и жмурюсь, чувствуя, как оно проникает в каждую клетку совершенно опустошённого, лёгкого, невесомого тела, и разогревает сладкую сонную пустоту в мыслях.
Жмен и Китаец, оставившие без комментариев наше краткое исчезновение (невероятная степень тактичности для этих двух кретинов), прощаются, и двигают к своему дому на другой стороне проспекта. Жмен хлопает своими дурацкими широкими рэперскими шортами, Китаец позвякивает горой нефорских побрякушек. Потом Жмен нагибается к огромной горе похожего на снег пуха у бровки. Чиркает зажигалкой, пух пожирает огненная волна.
Мы договорились пообедать, и выбраться снова. Как всегда.
Юля достаёт из рюкзака бейсболку, одевает козырьком назад. Потом следом вытаскивает плеер, даёт мне один наушник, клацает кнопкой, и говорит:
– Новый альбом RHCP. Брат вчера кассету подогнал, привёз из Франции.
Наушник дешёвый, приходится надавить на него, чтобы сквозь рёв машин на проспекте слышать музыку. Начинается задорный гитарный рифф, и я думаю, что папе это понравится – он постоянно слушает кассету с их альбомом «One Hot Minute»…
И вот тогда-то это происходит. По настоящему, во всей красе.
Всё меняется раз и навсегда.
Я понимаю, что папе не понравится. Понравилось бы, но уже не понравится, как не понравится и все остальные новые альбомы, новые группы, и вообще всё новее вчерашней ночи. Мы не будем больше сидеть на кухне, и поговорить с ним о том, насколько этот альбом крутой, никакой или хреновый. Мы вообще больше не поговорим.
Никогда. Нигде. Ни о чём.
Потому что его больше нет.
Я замираю, и чувствую себя так, будто сердце парализовало, и оно никогда больше не забьётся. Тополиные «снежинки» взлетают в воздух за проносящимися машинами. У гастронома, около ларьков, на остановке и возле бочки с квасом роились люди, и я думаю, как они вообще могут ходить, дышать, жить, если.. если…
Пытаюсь думать об исторических датах, но не могу вспомнить ни одной.
Юля замечает. Выключает музыку, помогает мне сесть на бровку, прижимает к себе, и я смотрю на мир сквозь завесу её волос, уже сухих от такой жары, но снова намокающих от моих слёз. Я не могу сказать ни слова, но чувствую бесконечную благодарность. За то, что Юля со мной. За то, что я не один сейчас, когда кажется, что гул машин, голоса, шум города вокруг – это звуки, с которыми разваливается, рассыпается, рушится в темноту мир.
