не оставлять его днем во дворе!
Затем я выходил во двор, голый, одеваться ломы, я и так устал. Двор был неплохо прикрыт со всех сторон. А во дворе сидел бедный Пикассо, одолеваемый 500 мухами: мухи ползали по нему кругами. Я выбегал с этой штукой (уже начинавшей к тому времени обмякать) и материл мух. Они лезли к нему в глаза, в шерсть, в уши, в причинные места, в пасть… везде. А он просто сидел и улыбался мне. Смеялся надо мной, а мухи ели его поедом. Может, он знал больше всех нас. Я брал его на руки и вносил в дом.
…Щенок на заборе заржал;
Корова подпрыгнула
Выше луны,
А чайник с тарелкой сбежал. [27]
– Черт возьми, Джойс! Я ведь говорил тебе, говорил тебе, говорил тебе!
– Так это ведь ты его от дома отлучил. Ему теперь нужно выходить туда покакать!
– Да, но когда он закончит, вноси его обратно. У него мозгов не хватает самому в дом возвращаться. И смывай дерьмо, когда он закончит. Ты там рай мушиный развела.
Стоило мне после такого заснуть, как Джойс снова начинала меня гладить. До пары миллионов было еще очень и очень далеко.
Я полудремал в кресле, дожидаясь еды.
Потом встал налить себе воды и, заходя в кухню, увидел, как Пикассо подошел к Джойс и лизнул ее в лодыжку. Я шел босиком, и Джойс меня не слышала. На ней были высокие каблуки. Она взглянула на Пикассо, и на лице ее вспыхнула чистая местечковая ненависть, раскаленная добела. Она изо всех сил пнула его в бок острым носком туфли. Бедняга лишь забегал маленькими кругами, повизгивая. Моча закапала из его пузыря. А я просто зашел попить. Стакан я держал в руке и, не успев налить воды, швырнул им в буфет слева от раковины. Осколки разлетелись повсюду. У Джойс было время прикрыть лицо руками. Плевать. Я взял собачку на руки и вышел. Сел в кресло и стал гладить маленького засранца. Он посмотрел на меня снизу, язык из пасти вывалился, и он лизнул меня в запястье. Хвост его вилял и бился, как рыбка, умирающая в мешке.
Я увидел, как Джойс опустилась на колени с бумажным пакетом, принялась собирать стекло. Затем начала всхлипывать. Она пыталась не показывать слез. Повернулась ко мне спиной, но я видел, как ходят ее плечи, как она вся трясется и разрывается.
Я положил Пикассо на пол и зашел в кухню.
– Детка. Детка, не надо!
Я обнял ее сзади. Она была вялой.
– Детка, ну прости меня… Прости.
Я прижимал ее к себе, обхватив рукой живот. Я поглаживал его легко и нежно, пытаясь остановить конвульсии.
– Легче, детка, ну, легче. Тише…
Она немного успокоилась. Я отодвинул ей волосы и поцеловал за ухом. Там было тепло. Она отдернула голову. Когда я поцеловал ее туда в следующий раз, голову она отдергивать не стала. Я услышал, как она втянула в себя воздух, тихонько застонала. Я взял ее на руки и вынес в другую комнату, сел в кресло, усадил ее на колени. Она не хотела на меня смотреть. Я целовал ей горло и уши. Одна рука на плечах, другая – на бедре. Я стал водить рукой по бедру вверх и вниз, в ритме ее дыхания, стараясь снять плохое электричество.
Наконец со слабейшей из улыбок она на меня взглянула. Я дотянулся и куснул ее в подбородок.
– Сучка сумасшедшая! – сказал я.
Она рассмеялась, и мы поцеловались, головы наши задвигались взад и вперед. Она опять начала всхлипывать.
Я отодвинулся и сказал:
– НЕ НАДО!
Мы опять поцеловались. Потом я снова взял ее на руки и донес до спальни, положил на кровать, быстро скинул штаны, трусы и ботинки, стянул ей трусики до туфель, сорвал одну и так, с одной ногой в туфле, а с другой – без, устроил ей лучшую скачку за много месяцев. Ни одна герань не устояла. Закончив, я медленно понянчился с ней, играя ее длинными волосами, шепча разные разности. Она мурлыкала. В конце концов встала и ушла в ванную.
Оттуда она не вернулась. Она ушла в кухню и начала мыть тарелки и петь.
Господи, да самому Стиву Маккуину [28] это лучше бы не удалось.
У меня на шее было два Пикассо.
После ужина, или обеда, или что еще я там ел – с моими безумными 12-часовыми сменами я уже не разбирал, что есть что, – я сказал:
– Послушай, детка, прости, конечно, но неужели ты не понимаешь, что эта работа сводит меня с ума? Слушай, давай все бросим. Давай просто валяться на кровати, заниматься любовью, ходить гулять и разговоры разговаривать. Давай сходим в зоопарк. На зверюшек посмотрим. Давай съездим посмотрим на океан. Сорок пять минут всего от нас ехать. Пошли посражаемся на игральных автоматах. Поехали на скачки, в Художественный музей, на бокс. Давай заведем друзей. Давай смеяться. Такая жизнь – как у всех: она убивает нас.
– Нет, Хэнк, мы должны им показать, мы должны им показать…
Это говорила маленькая девочка из техасского захолустья. Я сдался.
Каждый вечер, перед тем как мне уходить на смену, Джойс раскладывала для меня на постели одежду. Все было самым дорогим, что лишь можно купить за деньги. Я никогда не надевал одни и те же брюки, одну и ту же рубашку, одни и те же ботинки два раза подряд. У меня были десятки разных нарядов. Я надевал все, что бы она для меня ни выложила. Совсем как мама, бывало.
Не очень я далеко ушел, думал я и надевал на себя это барахло.
У них была такая штука, которая называлась Тренировочным Классом, поэтому как ни верти, а каждую ночь нам можно было не распихивать почту минут по 30.
Здоровый итальяно вознесся на трибуну растолковать нам все, как есть.
– …так, нет ничего лучше аромата хорошего чистого пота, но нет ничего хуже вони застоявшегося пота…
Боже святый, думал я, мне померещилось? И такая дрянь наверняка санкционирована правительством. Этот олух велит мне мыть под мышками. Инженеру или концертмейстеру они бы такое сказать не посмели. Он нас унижает.
– …поэтому ванну принимайте каждый день. Вас будут оценивать и по внешнему виду, не только по производительности труда.
