17
Лос— Анджелес, бесконечно разросшиеся предместья -как решетка вокруг Голливуда, обманная Мекка эгоцентричных мечтателей и прожектеров. Все либо крутятся в Голливуде, либо вкалывают день и ночь, чтобы туда пробиться. Город вымощен расколотыми вдребезги мечтами, разбитыми сердцами и несбывшимися надеждами. Все томятся в ожидании своих пятнадцати минут славы, не понимая, что это мизерное прикосновение к величию отравит им весь остаток жизни — обернется мучительным плачем о том, что могло бы быть, что должно было быть, но чего никогда не будет.
Лос— Анджелес. Его история случайного и бессмысленного насилия, шальной стрельбы из проезжающих мимо машин, снайперов со скоростного шоссе, серийных убийц, религиозных культов, бессчетных аварий и несчастных случайностей вращается вокруг вечной возможности, что у всякой пиявки будет свое огроменное счастье, что для всякого законченного неудачника приготовлена своя большая удача -вот она, совсем рядом. Кажется, протяни только руку… Голливуд сотворил новый Содом с помощью корпоративной машины, которая кормится перемолотыми костями жертвенных подношений. Его непотребная роскошь, незаслуженная слава, несметные богатства легко уживаются рядом с отчаянной бедностью такого размаха, что она навсегда — незамечена, выпущена из внимания, — ее так легко игнорировать и избегать. Могучие рвотные массы набухают в его прокисшем раздувшемся брюхе.
Каждый едет в Лос-Анджелес со своей мечтой. У меня тоже была мечта: сбежать от этого долбоеба в Нью-Йорке, который вселился в мою жизнь, как нечистая сила — стал моим наваждением, моей одержимостью. Маленькая передышка, дня три-четыре — чтобы прочистить мозги. Я позвонила Милашке. Горячая штучка, пробившаяся в Голливуд. Танцовщица экзотических танцев и стипритерша по совместительству, с роскошными формами а-ля Джейн Мансфилд. Рыжая, соблазнительная — она всегда знала, где, чего и с кого поиметь. Я ее знала еще по Нью-Йорку. Подруга подруги. Собственно, я-то ей и предложила потрясти сиськами в «Диком Западе». Типа пристроила девочку. Даже трусы ей давала, которые поприличней. В плане ответной услуги она пригласила меня на вечеринку к каким-то своим друзьям — отпраздновать мой первый вечер в Городе Огней. Сказала, чтобы я обязательно познакомилась с Марти, который там тоже будет. Совершенно безбашенный байкер. И не просто так байкер, а даже гоняется на спидвее. Днем подрабатывает парикмахером в Малибу. Она утверждала, что этот Марти — как раз в моем вкусе, что означало, как я поняла: извращенец с большой-большой припиздью. Милашка сказала, что он вырос в Топанге, завернут на Чарли и окружает себя девицами с явно садистскими сексуальными отклонениями. Она даже не сомневалась, что он мне понравится.
Публика на вечеринке была что-то с чем-то: девушки из Долины, качки, рокабилли. Я умотала на кухню — в поисках чего-нибудь покрепче ликера. Обнаружила вазочку с метаквалоном, скромно задвинутую за банку с порошковым витамином С. Я заглотила одно колесико и прикарманила три на потом. В конце концов, я собиралась пробыть в ЛА несколько дней.
Кто— то врубил стерео на полную мощность. Стены, обвешенные плакатами, задрожали от музыки раннего Карла Перкинса. Сквозь открытую дверь мне было в видно, что в гостиной образовался кружок, в центре которого придурялся какой-то немытый байкер -надо думать, тот самый хваленый Марти. Откинув назад свои сальные волосы, он изображал всякие малопристойные телодвижения в неумелой пародии на Элвиса. Зрители громко хлопали в ладоши, явно в восторге от представления. Мне стало противно, не то чтобы очень, но так — слегонца.
Решаю пройтись по хозяйской спальне и ванной — поискать какие-нибудь сувениры, чтобы окупить поездку. Дешевенькая бижутерия на подносике на комоде. Ничего интересного. Открываю верхний ящик. Та же дешевая бижутерия и толстая стопка кредитных карточек, перехваченная резинкой. Прячу в карман Mastercard — на память. Роюсь в шкафчиках в ванной. Нахожу пузырек с валииумом по десять миллиграмм. Отсыпаю себе полную горсть. Настроение поднимается. Решаю даже пойти пообщаться с народом, прежде чем тихо отчалить. Открываю дверь ванной и едва не налетаю на Марти, который стоит — чистит ногти перочинным ножом.
— Колесная мазь, — объясняет он.
Да, я чувствую запах. И этот запах меня заводит. Как запах бензина. Как моя первая настоящая ебля с голубоглазым блондинистым мальчиком — сыном автомеханика.
— Я щас вернусь, — говорит он, расстегивая ремень. Угрюмый порочный маньяк.
Я выхожу на балкон. Как я понимаю, он будет меня искать.
Смотрю на подсвеченные очертания ЛА на фоне ночного неба, неоновый плеск рекламы. Пытаюсь прикинуть в уме, сколько долларов тратится здесь в минуту в бешеной гонке за очередной удачей — на очередной гениальный проект, очередную звезду, очередной выдающийся фильм. Сколько сейчас происходит афер, вымогательств, изнасилований, грабежей. Сколько пьяных трудяг, измудохавшихся за день, сейчас вымещают свое раздражение на босса-придурка на женах и детях. Скольких разбушевавшихся выпивох выкинут сегодня из баров на улицу. Сколько выстрелов прозвучит в перестрелках мексиканских гангстеров. Сколько детишек сегодня впервые снимется за деньги с каким-нибудь похотливым вонючим козлом, который подцепит их, не выходя из машины, на бульваре Голливуд, или на Санта-Моника, или на Креншоу.
Я не слышала, как он подошел. Почувствовала, как он дышит мне в затылок.
— Как насчет обстоятельно поебстись?
Я уже знала, что не откажусь от его предложения.
Марти был полукровкой — наполовину индеец-чероки, наполовину черный ирландец. Иными словами, гремучая смесь. Он говорил на каком-то странном диалекте: скоре Голубой хребет, чем Южная Калифорния. Юность провел, разъезжая на грязных байках на задворках хипповской общины Manson Family в каньоне Топанга. Наблюдал за оползнями, которые периодически сносили их лагерь из убогоньких хижин, устроенный в долине достаточно близко от Малибу, но все-таки на расстоянии в несколько световых лет. Он оставался там, потому что, как он говорил, уважал злобный нрав Матери Природы. Тем более, что его домик, где они жили с братом — полным дебилом и отморозком, — только что выстоял после очередного грязевого оползня. Пусть там грязюка ужасная, но не бросать же из-за этого дом. Вот когда он развалится окончательно, тогда можно будет подумать о переезде. Я оценила его здравомыслие. И добродушно-веселый нрав. Пригласила его к себе в отель. Завтра вечером. Когда он закончит возиться с прической какой-то там будущей кинозвезды категории В, которая частенько захаживала к ним в салон — кстати, очень хороший салон, выше среднего уровня, хотя по виду, может быть, и не скажешь, — в паре кварталов от пляжа, где Марти работал четыре дня в неделю.
К свиданию я приготовилась: заглотила парочку метаквалона и запила их «Jack Daniels». Оделась во все черное, накрасила губы, надела туфли на шпильках и приглушила свет. Отперла дверь и оставила ее слегка приоткрытой — буквально на волосок. Просунула под замок крышечку от отрывных спичек с надписью соблазнительно пожарно-красными буквами «ПРАВДИВЫЕ ПРИЗНАНИЯ», номер 900 разорван надвое. Я знала, что он догадается, что надо делать. Помастурбировала для стимула, обмакнув пальцы в виски. Так приятно, когда пощипывает. Мне стало так хорошо, что я сама не заметила, как задремала. Проснулась из-за того, что мне к горлу приставили что-то острое. Ножницы. Запах геля для волос и колесного масла — как едкий пьянящий дурман. Телевизор работал с отключенным звуком. На пустом канале. Его черно-белые отсветы подрагивали на постели.
— Ты умрешь за меня? — прошептал он, цитируя фразу Мэнсона, сказанную им Тексу Уотсону за несколько месяцев до убийства Тейт и Ла Бланки.
— Я убью за тебя, — солгала я в ответ, скрепив таким образом нашу связь, которая продолжалась два года. Бурный роман белой швали. Новая вариация старой истории любви и ненависти.
Секс был как вихрь невысказанных угроз, смертоубийственных вероятностей, воспоминаний о будущем. «Пустоши», «Бонни и Клайд», «Бостонский душитель», «Я хочу жить». Разрозненные фрагменты киношных грез, вплавленные в сознание. Пойманные в западню времени — заключенные в зоне, где минуты растягиваются в часы.
Когда я проснулась, его уже не было. Но он оставил записку. Спермой на зеркале: «Внизу, в 7».
Он приехал за мной на старой «форде-пикапе» 58-го года выпуска, цвета детской неожиданности. Мы покружили по Уоттсу и подъехали к «Поросенкиному огузку» — палатке-барбекю на вынос, которая представляла собой одинокую стойку, закрытую пуленепробиваемым стеклом. Низкий, засиженный мухами потолок. Меню с грамматическими ошибками приколото прямо к стене. Старенький вентилятор под потолком грозил обвалиться в любой момент. Мы заказали свиные ребрышки, картофельный салат и бобы со специями. Запах еды на облизанных пальцах держался еще несколько часов. Запах, который всегда будет напоминать мне о нем: о его сколотых волчьих зубах, о том, как волосы постоянно падали ему на один глаз, как он машинально подправлял на ходу джинсы, перёд которых периодически выпирал под напором эрекции — с произвольными интервалами. О нашем первом почти убийстве.
