— Твой друг сказал, что ты художник. Иногда я покупаю картины для своего отеля, а иногда я покупаю картины для себя. Нужно как-то сместить акцент этого суетного вечера. Может быть, мы поедем к тебе, и ты покажешь свои работы.
— У меня нет картин. — в тон итальянцу ответил Дрон.
— Так хорошо продаются! — удивился Марио. — А я решил, что ты настоящий художник.… Истинному мастеру редко удаётся прославиться при жизни.
— Мертвяки идут дороже! — хохотнул Химик, на что Марио, опять же, не обратил никакого внимания. Он просто погрустнел, очевидно, теряя всякий интерес к преуспевающему живописцу. Но следующей фразой Дрон возвратил его к жизни.
— У меня вообще нет картин. И никогда не было.
— Вот как! А если подробнее.
— Подробнее… — задумался Дрон. — Ну, вот представь, я прихожу к тебе и говорю, что я гений. Ты, естественно спрашиваешь у меня, в чём же выражается гениальность?
— Да, в чём выражается твоя гениальность? — подыгрывал Марио. Ему явно по душе становилось такое направление разговора. Будто бы абстрактными рассуждениями он залечивал раны, нанесённые конкретными действиями. Впрочем, взор его не становился, мягче.
— А я тебе отвечаю. Что только что изобрёл зажигалку! — Дрон забрался в карман своих джинсов и извлёк оттуда жёлтую пластмассовую зажигалку. Из тех, что продаются в каждом табачном киоске.
— Так ведь её уже и без тебе давно изобрели! — уж точно оживился Марио.
— В том и разница между настоящим художником и всякого рода ремесленником. Даже от коммерции, — уточнил Дрон, — есть истинные художники. Художник — это сумасшедший первооткрыватель! Это человек, который видит то, чего другие не увидят никогда, если он не позволит им заглянуть в себя. Конечно, все начинают с подражания. Но большинство вязнет в бесконечном подражании, самовыражается посредством стереотипов, изобретает одну и ту же зажигалку, пусть и другого цвета… Но и с изобретателем у художника нет ничего общего. Исследователь может отыскать огонь. Изобретатель может поместить этот огонь в зажигалку. Но всё дело в том, что художник и есть этот огонь! И произведения его — языки пламени. А я ещё не нашёл тот язык, которой смог бы выжечь все мои чувства… Вот почему у меня нет картин.
— Ты очень счастлив и страшно несчастлив одновременно, — глухо произнёс Марио и поднял глаза. Дрон принял его взгляд, и какое-то время две бездны заглядывали друг в друга.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать шесть.
— У тебя мало времени.
Силясь ухватить суть этого странного разговора, Химик поворачивал голову то к Марио, то к Дрону. Но, судя по блаженной улыбке, исказившей его лицо, усилия оказались тщетными.
Неожиданно и некстати, как случается всегда, когда импульсивный автор пытается формировать сюжет, в ресторан ввалился Давид. В левой руке он держал незажженную сигарету, а правой, сдавливал шею рыжеволосой девицы и с размазанной по губам не то помадой, не то кровью.
— Укусила, сука! — пояснил Давид и, подтянув рукав, представил присутствующим действительно прокушенное запястье.
Из его бестолкового, местами несвязного и, по большей части матерного изложения, удалось восстановить следующие факты. Проиграв деньки, Каха, как и следовало ожидать, решил погрузиться в алкогольное забвение. Медитативные столики находились тут же, возле рулетки. Испив залпом грамм четыреста виски, Каха ощутил непреодолимое потребность разделить своё горе с кем-нибудь ещё, ибо снести это бремя одному было не под силу. Но была уже глубокая ночь и в игорном зале не было никого, кроме двоих мужчин у рулетки, которым явно не везло. Отчаянный грузин выскочил на улицу и буквально силой затащил в зал первую попавшуюся девушку. Вот эту, рыжую. Приняв ещё грамм двести оттаял, отчего-то почувствовал себя джентльменом, заказал девушке ягоды и кофе, и приступил к излиянию чувств… Двоим за рулеткой не фартило уж очень сильно, после четырехсотой проигранной тысячи они принялись громко материть крупье, продолжая при этом делать ставки. Кто-то считает, что в казино не принято поминать матушку, кто-то соглашается с этим, но дополняет в том смысле, что после определённого количества проигранных дензнаков, пострадавший уже имеет моральное право призывать на помощь высшие силы. А язык, на котором он общается с мирозданием — дело сугубо индивидуальное. Как бы то ни было, двое продолжали материться, а Каха джентельменствовать. То ли рыжая ему понравилась, то ли виски обезжирил мозговые узлы, но, в общем, он подошёл к рулетке и попросил игроков не выражаться при даме. Один вежливо извинился, другой же вообще никак не отреагировал на грузина.
Со следующей проигранной ставкой ситуация повторилась. Каха возмутился уже с некоторым вызовом. На что ему ответили, опять же вежливо, что проигрывается крупная сумма и если его даме претит слышать комментарии к этому проигрышу, то пусть он пиздует с ней в оперный театр! Правильно, в общем-то, ответили. Но, если отсутствием чего-то можно было бы обладать, то Каха вне сомнения являлся бы Крезом по части несообразительности. И опять же, виски, будь оно проклято! Короче говоря, его не смутило не численное превосходство противника, ни величина так запросто проигрываемой противником суммы. Повинуясь, зову совершенно тупой ярости, Каха взбрыкнул и как-то по-лягушачьи пнул одного из игроков. Случилась драка. Вслед за стульями полетели столы. Охрана бросилась разнимать дерущихся. Тем временем второй игрок кричал телефонную трубку: «Это я! Так, все сюда! Я сказал, все сюда!» Потом подошёл к Кахе, вырывающемуся из мёртвых объятий секъюрити и тих произнёс: «Ну, всё, мандаринник, ты труп»,
Когда Давид примчался к казино, труповозка уже уехала, а милиция вяло, явно не желая узнать что-нибудь лишнее, опрашивала служащих заведения. Рыжая никого не интересовала. Внимание Давида на неё обратил тот самый обматерённый крупье. Так место действия перенеслось в ресторан «Марио».
— Это она во всём виновата! Из-за этой суки моего брата убили по беспределу! Я с неё получать буду! — безумствовал Давид.
Выслушав трагическую историю о последних минутах жизни сбесившегося Кахи, Марио, в который раз за эту ночь, погрустнел и, потеряв всякий интерес к происходящему, поднялся к выходу.
— Поедешь со мной, художник. — не подразумевающим отказа тоном заявил он Дрону. На что тот отрицательно покачал головой. Марио, на то он и был итальянским евреем с тёмным настоящим, как-то очень быстро всё сообразил. А, сообразив, попросил оставить их втроём, то есть его самого, Дрона и Рыжую. Переглянувшись, Давид и Химик вышли из ресторана. Дважды квакнула автомобильная блокировка.
— Ты откуда, девочка? — без малейшего интереса спросил Марио.
— Из Питера…из Санкт-Петербурга. — поправилась Рыжая.
— Здесь что делаешь?
— Приехала с парнем, а он меня бросил. Шла пешком на Ленинградский вокзал. А тут этот…
— На проститутку не похожа. — констатировал Марио и обернулся к Дрону. При этом глаза его обрели отдалённое сходство с обычными человеческими.
— Послушай, художник, одним идиотом уже стало меньше на земле. Ничего, абсолютно ничего не случится. Если станет меньше ещё на одну идиотку. Эта публика мне не интересна. Каждый день таких, как они, рождается на миллион больше, чем умирает. Не разочаровывай меня, художник.
— Прикажи официанту, чтобы вывел нас через чёрный ход, — не задумываясь ответил Дрон.
Марио засмеялся и глаза его приобрели свойственное им выражение смерти и одновременно смертельной усталости.
— И что ты будешь с ней делать?
— Домой её отвезу, в Питер.
— Уверен, что у вас обоих не наберётся денег даже на один билет. И вряд ли у тебя хватит духа ограбить какого-нибудь случайного прохожего. Оставь эту дуру и поехали со мной. Больше повторять не буду.
— Найду как добраться.
— Идиот. — пробурчал Марио, подзывая жестом официанта. — Идиот с отсыревшими спичками.
К половине седьмого утра Дрон и Рыжая уже стояли на окраине Химок, пытаясь, остановить попутку в ленинградском направлении. До Клина их подбросил дребезжащий молоковоз с не выспавшимся шофёром. Потом им повезло чуть больше, их подобрал МАЗ, перевозящий в кузове какую-то чудовищную конструкцию. Водитель громко и беспрерывно прослушивал кассету «Сектор газа», что не помешало беглецам заснуть, прижавшись головами. Машина уходила вправо в семидесяти километрах выше Твери. И вот, в конце концов, похожий на артиста Вицина пенсионер дотряс их на четыреста двенадцатом «Москвиче» до того затерявшегося в глубине Руси города, с описания которого и началось наше повествование. Повествование, где не найдется места ни прекрасным незнакомкам, ни счастливым случайностям, ни мистическим совпадениям. И никакие демонические Марио уже не предложат нашему герою никакого выбора. И костюмы от «Бриони», и туфли от «Артиоли», и брегет с турбийоном больше никогда не объявятся на этих страницах. И конец истории будет несчастным.
