В коровнике было прохладно; там стоял запах сена, а через маленькие дырочки в кровле виднелись солнце и небо. Впрочем, через несколько минут ты поежился. Неожиданно тебе стало холодно, и ты решил вернуться во двор.
Сначала ты подумал, что крах и разрушение фермы произошли одновременно. Ты представил себе, как однажды фермер в приступе ужасного гнева разбивает все окна, срывает двери с петель; ты вообразил, как он, широко расставив ноги, стоит на крыше, сдирает черепицу и швыряет ее вниз на камни. На самом деле ты даже испугался, что он вдруг появится и обвинит во всех этих разрушениях тебя и твоих родителей.
Ты уже возвращался, когда заметил на земле рядом с выходом из коровника какой-то большой предмет. Что-то вроде умывальника, но величиной почти с ванну. Вода в ней была грязная, с зеленоватой пленкой наверху. Хотя тебе и страшно было наклоняться над этой ванной, приближаться к зеленой тине, ты все же дотянулся до крана. Вентиль оказался очень тугим.
Как ты ни старался, он не проворачивался. Сосредоточив все силы, ты взялся за него обеими руками и расставил ноги. Ты уже слышал, как тебя зовут, но не сдавался и продолжал налегать. Стоя здесь, у этой высокогорной фермы, ты видел почти всю долину — был ясный летний день. Ты закрыл глаза, чтобы сделать еще одно усилие.
И неожиданно кран поддался. Вода хлынула в полную силу, обрызгав тебя. От сильного испуга ты отпрянул назад — прямо на отца.
— Почему ты не идешь, когда тебя зовут? — сердито сказал отец, беря тебя за плечо. — С чем это ты играешь?
— Я… — начал ты.
Увы, он уже закрыл кран и отвернулся. Тоненькая струйка все же осталась, ты попытался привлечь к ней его внимание, но отец не заметил.
— Вечно тебе надо везде лезть, — угрюмо произнес он. — Тебя звала мать. Пошли, у нас ведь пикник.
Мать стояла в проломе каменного забора, опустив к ногам корзину для пикника, и ветер раздувал ее летнее платье. Она махала рукой, подзывая вас. Сейчас ее нет, как и отца, но тогда, тридцать лет назад, они были с тобой во дворе той фермы. Вы шли через поля, отец — слева от тебя, мать — справа. Ты держал их за руки, изо всех сил стараясь не отставать: три твоих шага на один отцовский и два — на один материнский.
После недолгой прогулки пешком вы остановились на склоне холма, расстелили на траве коврик. Мать распаковывала корзину, доставая сандвичи, термос с чаем, лимонад, немного фруктов, пока отец курил сигарету. С холма было видно шоссе, и через несколько минут ты спросил, можно ли пойти поиграть с машинкой и фургончиком там, внизу, на стоянке.
Мать засмеялась и стала говорить, что они не игрушечные, а большие и настоящие. Ты не поверил ей — ты ведь ясно видел, что они не больше ноготка на твоем пальце.
Неожиданно ты вскочил и бросился вниз по склону холма.
Они кричали, чтобы ты вернулся, чтобы смотрел по сторонам. Даже сейчас, через тридцать лет, ты иногда чувствуешь, как отец, спотыкаясь, бежит за тобой, пытаясь догнать. А ты бежишь все быстрее.
Машина и фургон уже не так далеко — и тебе не терпится с ними поиграть. Машинка синяя, а фургончик белый, у него подножка перед дверью. Ты бежишь к ним, раскинув руки.
Вот ты добегаешь до ровной площадки, ты всего в нескольких ярдах, когда в одно мгновение машина и фургон становятся полноразмерными.
В изумлении ты останавливаешься. Отходишь на несколько ярдов назад, потом немного вперед — медленнее.
И опять они меняются в размере. Женщина с ведром выходит из фургона и, увидев тебя, спрашивает, не нужно ли тебе помочь.
Ты пристально смотришь на нее, потом отступаешь, пока все снова не становится маленьким. Делаешь небольшую паузу перед тем, как начать сближение. Затем опять отступаешь. Вперед, назад, ты продолжаешь менять эту критическую дистанцию, и когда появляется отец, ты уже почти в слезах.
Сначала он подходит к женщине и некоторое время разговаривает с ней; они смотрят на тебя и смеются. Потом он берет тебя за руку и ведет вверх по склону холма.
Ты оглядываешься еще всего один раз — все опять маленькое. Пикник; ты сидишь на коврике, лимонад в одной руке, сандвич — в другой, смотришь на стоянку и пытаешься понять, что же произошло.
Ты ел и пил без всякого удовольствия, глядя прямо перед собой. Тем временем мать начала что-то долго объяснять, а ты, хотя и не понимал смысл, как заклинание повторял про себя слова, которые она произносила.
— Предметы, далекие от тебя, кажутся меньше, но на самом деле они все время одинакового размера, — говорила она тебе. — Как та ферма, на которой ты был. Смотри.
И она показала вверх на холм.
Ты повернулся, зная заранее, что сейчас увидишь. Ты ведь обошел весь двор, постоял в сарае и коровнике; ты так и не смог забраться внутрь через разбитое окно кухни — и все же теперь ты издалека видел всю ферму, такую же маленькую, как машина и фургон внизу.
— Если я отойду отсюда, я стану меньше? — спросил ты.
Отец прикурил еще одну сигарету и сказал, что ты глупый.
— Стану? — снова с тревогой спросил ты.
— Нет, конечно, нет, — ответила мать.
Однако вот она стала, та ферма, которую ты исследовал, там, где ты открыл кран: большой дом, сараи, комбайн, большой двор — теперь они стали игрушечными. Из крана все еще текло, ты ведь помнишь… Ты вдруг почувствовал себя очень одиноко и грустно. Пикник продолжался, и, когда воспоминание о твоем разочаровании становилось нестерпимым, ты повторял объяснение матери, про себя, как заговор:
— Предметы, далекие от тебя, кажутся меньше…
Совершенно ненамеренно она стала рассказывать тебе о том, что солнце на самом деле в тысячу раз больше, чем весь наш мир, оно просто кажется маленьким, потому что очень далеко.
Через некоторое время ты спросил:
— А люди когда-нибудь попадают на солнце?
— Нет. Оно слишком горячее.
Итак, решил ты, солнце всегда будет далеко и никогда не станет нужного размера. Никогда. Тебя вдруг заполнило чувство несправедливости: какие-то предметы всегда становятся своего собственного размера, а солнце — никогда.
— Это нечестно! — закричал ты. — Нечестно! Отец засмеялся во весь голос, но ты был так расстроен, что не обратил внимания.
— А насколько большой наш мир? — спросил ты через некоторое время.
— Настолько, насколько ты видишь его, — ответил отец. — Иди вперед и всегда будешь видеть все больше и больше. Посмотри на ферму, — показал он пальцем. — Если бы ты вышел из нее через переднюю дверь и шел по прямой линии достаточно долго, ты смог бы войти в дом с заднего входа — теперь понимаешь?
Можно было явно ощутить удовольствие отца от того, как он сознательно сбил тебя с толку, но по крайней мере одна вещь была ясна.
— Значит, есть предметы, которые всегда далеко, и у них всегда неправильный размер? — спросил ты.
Отец курил сигарету и ничего не отвечал. Ты поколебался немного, затем повторил:
— Всегда?
— Да, всегда, — резко ответил он.
Если бы только, подумал ты, можно было бы оказаться везде, чтобы ничего не было слишком далеко и все было бы правильного размера. Хотя бы ненадолго.
Вдруг ты вспомнил о текущем кране во дворе фермы и понял, что, когда ты возвращался к машине, у тебя еще была возможность выключить его. Опять же кран был нормального размера, когда ты находился там.
Тебя стало заполнять чувство радости. Ты смотрел на дорогу, дальше ее, в самую даль. Как будто ты уже выключил кран, как будто ты дотянулся и легко притронулся ко всему, что мог видеть, — даже к самым отдаленным холмам.
Тем не менее за тридцать лет, прошедших с тех пор, ты намного лучше научился делать выводы; сегодня, честно говоря, ты редко чувствуешь грусть или даже легчайшее разочарование. Скоро ты сможешь делать выводы достаточно хорошо, чтобы не чувствовать вообще ничего.
Страх. Стоя на нижней ступеньке зальной лестницы, хватаясь за деревянные перила, «замри» — как в игре в статуи. Тихо. Прислушиваясь у двери гостиной, отчаянно стараясь уловить тон его голоса или настроение его молчания, как будто сама твоя жизнь зависела он них. На самом деле так и было, но прошло — с той поры. Боясь войти в комнату, где сидел он, — и все же совершенно не в состоянии уйти.
Ты так хотел подойти к нему, просто чтобы сказать «привет» и, может быть, дотронуться до тыльной стороны его ладони, возлежащей на ручке кресла. Но и вообразить, будто это реальный эпизод твоего детства, даже теперь, когда ты думал об этом больше чем через тридцать лет, ты не мог — от страха стискивало дыхание.
Если бы он только посмотрел на тебя, улыбнулся и ответил на твое приветствие; если бы такое обычное событие хоть раз случилось, один лишь раз, оно могло бы оказаться тем чудом, которое перевернуло бы всю твою жизнь. Единственный миг, о котором все предстоящие годы ты вспоминал бы с удовольствием и уверенностью: это он мне.
