Мы — Помидоров, Сантим, Плешь и я — сидели в первом ряду и ожидали выхода на сцену как раз той самой Катюхиной «Квартиры 50». Вроде как было оговорено — там же, в дэкашном дабле — что мы поднимаемся к ним и я спою свою «Дороженьку», а Сантим исполнит «Московское метро» — лучшую его вещь, как я убежден. Вообще в этом паскудном сборище отечественной рок-хуйни, Сантим — один из немногих, кто отчетливо понимает не музыкальную сторону движения, а четкую поэтику человеческого протеста как такового. Таких людей и в мире вообще не много. Их не бывает много, разрушителей настоебеневших устоев. У нас, в России, до Лермонтова таких людей вообще не было. Я имею в виду — о них никто не знал. Да и сознание нации было и остается детским, если не сказать кретинским. Этот массовый идиотизм прививается как перке — с детства. Причем, те, кто прививает — сами недоразвитые. Их стремления объяснимы. И нет никакого вселенского заговора или дьявольского умысла в их действиях. Они просто идиоты, хорошо разбирающиеся в повседневной жизни идиоты, болезненно реагирующие на все, что в принципе может пошатнуть их убогий мирок.
Мы для них — системная опасность.
Тонкость творческого подхода. Обыватель скорее поймет главенствующего над ним урода, развязавшего мировую бойню, чем одинокие слова того, кто пытается открыть ему глаза на происходящее. Диссонанс режет слух. Настоящее и живое всегда подвержено гибели, а людям хочется существовать вечно. Они поражены вирусом бессмертия. Не ощущением бессмертия, а его вирусом — суррогатом. Это разные вещи. Это сложно уловить. Это либо присутствует в тебе и ты говоришь об уже наступившем всеобщем Пиздеце, либо ты натужно надрываешься о какой-то, блядь, жизненной безделице, типа любви к некой условной географической области, именуемой обобщенным термином «Родина». Что это — родина? Территорию до границы с Эстонией я должен любить, а следующие сантиметры обязан ненавидеть? Или я должен вдохновляться абстракцией этого созвучия? И вот — патриотически зомбированные особи, поющие о любви к государству, которое ебет их во все щели и за людей в принципе не считает. Или… Моя Родина — это наполненное творческим духом пространство, где погибают никому не нужные поэты. Большие поэты. Люди, которым есть о чем сказать другим людям. Настоящим людям, ушедшим из клетки. Выродкам, с точки зрения министра юстиции.
Честно говоря, я за конкретику. И в музыке в том числе. Честно говоря, лучше искренне рыдать под кассету «Ласкового мая», чем изображать из себя восторженного поклонника ансамбля «ЧайФ», например. Честнее, черт возьми, смотреть на сиськи «Блестящих», чем морально мастурбировать на коммерческую лирическую заумь гундосого Шевчука. Я вообще не понимаю, на хуя они существуют — все эти чайфы, дэдэты, аукционы, бравы, чижи, агаты, наутилусы, вопли, арии, галлюцинации, бидвы, таймауты и прочая, и прочая, и прочая перхоть… вся эта полуэстрадная шушера, застолбившая за собой рок-пространство, территорию протеста, место, где бьют каменьями пророков. Таких, как Летов, как Янка, как Ник, как Сантим, как Майк, как Неумоев, как Мишин, как Оголтелый, как многих еще убьют. Да понимаю я все, понимаю… Просто меня, лично меня до сих пор возмущает и отвращает этот невъебеннный пафос формы при полном отсутствии содержания. Певица Мадонна на глянцевом кресте — вот истинный символ этого пафоса. Как Фредди Меркюри — голос, говорят, охуенный! Ну и что? На хуй он нужен, этот голос, если им произнести нечего. Витас вон тоже визжит как ошпаренный. Ну и так далее: «Бутылка кефира, полбатона» — пиздец, блядь, как душевно! Или еще — с претензией на пророчество: «Титаник плывет, Титаник плывет»… Да он уплыл уже на хуй этот ваш «Титаник» сраный, пока вы в рекламах бубль-гума снимались. Не ссыте.
Ладно. Увлекся. Играет «Калинов мост». Димочка Ревякин в белой распашонке что-то там лепечет про девочку-лето. Я откупориваю который уже батл водки. И в этот момент Ревякин мне пальчиком так маячит, типа «дай глотнуть». Я уточнил — батлом в его сторону повел. Он кивает: «да, да». Батл полный. Я, как горнист, приложился к горлышку, половину примерно вылакал, подошел к сцене и протягиваю пузырь Ревякину… Он берет. А у меня — бывает — водяра не в то горло пошла. Рычу, как черт, и пальцем на сцену тычу. У монитора как раз кувшин с водой стоит. Глиняный такой кувшин, на Ревякина похожий. Вот в этот сосуд я пальцем и тычу — дай воды! И тут эта сука Ревякин, отхлебывает из протянутого мной батла, и на весь зал в микрофон заявляет: «Да с тобой бы только воду пить!» То есть он, блядь, такой луженый, как глотка железного Феликса, а я, значит, додик — водочкой поперхнулся. Это он мне, сученок, за Шуба отомстил. Ну, еще бы! Видел же, что мы рядом стояли. В зале заржали какие-то поклонники соплей этих ревякинских. Клянусь, так обидно стало! Водяра горло раздирает — ответить не могу, немощен стал вербально. Снял ботинок и запиздячил им в Ревякина. Тот увернулся. Ко мне какие-то упыри из охраны подскочили, стали руки выворачивать и из зала волочить. Ну да, коронный номер программы срываю! Тупые, блядь, тогда еще были. Скандал-то лучше запоминается, чем песенки эти невнятные. Где-то у выхода уже вывернулся, второй ботинок снял и что было дури хуйнул им в направлении сцены. Кажется, гитариста подбил. И то радость!
В конце концов устроители выволокли меня на улицу и дежурившим там мусорам сдали. Плешь обувь принес. Потом он же долго с ментами общался, но забрал-таки меня из клетки уазика.
Позже Сантим рассказывал мне, что когда организаторы из отснятых кадров этого шапито фильм монтировали, то ботинок мой летящий — как символ — на заставку попал. Индюки, бля. Андеграунд хуев.
А у Ревякина есть песня потрясающая… «Сберегла» называется. Кайф!
Москва была безликой, оскопленной и лицемерно непорочной, как персидский евнух. По смердящему гудроном асфальту стелилось душное олимпийское лето 1980 года. Я только что переспал со своей первой в жизни женщиной — Светланой — женой какого-то ебнутого живописца из подмосковного города Руза. Мне было 14, ей 23. пилились мы долго, уныло, под пластинку "Оттаван", которую все время приходилось переставлять заново. К середине ночи мне надоела эта нудная бесчувственная ебля. Я выполз из под сисек этой нечаянной Светы, оделся, выпил стакан венгерского вермута и ушел к черту от своего первого сексуального опыта, не оставившего, к счастью, никаких особенных впечатлений или разочарований в моей тогда уже потерянной душе.
Первая утренняя электричка доволокла меня до столицы.
Моих тогдашних, да и теперешних, друзей — стремного вида личностей — трудно было встретить в то олимпийское, выметенное советской властью лето. Кого-то упрятали в дурдом, кого-то в ЛТП, кого-то рассовали по тюрьмам, а те, кого не коснулись воспитательные розги износившейся идеологии, старались не появляться в пределах Садового кольца, чтобы не отправиться по вышеуказанному маршруту. Так что на полукруглых лавочках у памятника Пушкину я пребывал в абсолютном одиночестве. Ну не считать же компанией полдесятка мудаков с выправкой вечных активистов, с доводящими до тошной истерики одинаковыми стрижками — скобочками и с поросячьим бессмыслием в зенках. В общем — никого.
Сидел, курил и прикидывал куда бы лучше податься. Приемлемых вариантов было два. Выловить в фонтане всю мелкую наличность, настрелять у прохожих сигарет и податься в городок под названием Дзержинский, на хипповый "флэт", на квартиру не жившего там Харатьяна. Где проскучать вечер в обществе флегматичных волосатых людей, внутренний мир которых мне очень даже понятен, но как-то назойливо тосклив. Второй вариант казался более динамичным: спуститься по бульварам на улицу Воровского (теперь Поварская), так или иначе, отыскать шайку местной шпаны под предводительством потомственного малолетнего уголовника Сержа Цаплина. Пошляться с ними по району, а часам к шести вечера отправиться к Большому театру, на "плешку" — пиздить и грабить гомосеков, завлекая их через "подсадную утку" в близлежащие кусты и подворотни. Вот ведь, тяга — каждый день их пиздили то шпана, то менты из 17-го отделения, а они все равно собирались в одном и том же месте. Мне кажется, что именно гомики были в СССР самой несгибаемой "оппозицией" режиму. Наверное, поэтому их так массово внедрили в российскую власть после 91 года. А кому еще цэрэушники могли доверить управление вновь образовавшейся колонией? Тем, кого они считали "организованным сопротивлением советской системе" — гомикам, фарцовщикам и не успевшим выехать, озлобленным еврейским "диссидентам". Короче — второй вариант убийства вечера перевесил.
Спустившись в "трубу", в подземный переход через улицу Горького, я уже вычислял, где, в какой подворотне может сейчас находиться Цаплин сотоварищи, как прямо передо мной, будто из циклодольной галлюцинации, выскочил некто Алекс.
