Солнечный луч, такой резкий и стремительный, каким он может быть только в такое раннее утро, ударил в ветровой стекло — и, словно размазавшись от удара, растёкся по нему жёлто-белыми бликами, почти ослепив нас и закрыв дорогу.
— … Машину надо будет помыть, — заметил ангел, жмурясь от яркого света. — Стёкла в пыли все, чуть солнце — и не видно ни черта.
— Где мыть то будем? — спросил я. — И куда вообще едем?
— Вперёд, — ответил ангел. — Я — посланник небес, ты — мой помощник. Чего тебе ещё?
— Что, вот так всё время ездить будем? — честно говоря, ответ ангел нисколько меня не интересовал; мне вполне достаточно было бы его заверения в том, что я вполне ещё смогу протянуть на этом свете несколько ближайших дней, а на большее я и не рассчитывал.
Но ответ его (даже после всего того, что я о нём узнал) был для меня совершенно неожиданным.
— Нет, почему же… Все миссии, даже самые важные, когда-нибудь заканчиваются. Наша миссия, скажу откровенно, вполне рядовая. Самая что ни на есть заурядная.
— Луну ремонтировать не буду! — категорически заявил я. — Дерьмо предпочитаю спускать в унитаз, а не тратить его на ремонт небесных тел…
— Дьявола кормишь, — заметил ангел.
— Чего? — переспросил я.
— Каждый, кто спускает дерьмо в унитаз — кормит дьявола, — наставительным тоном заметил ангел. — Дерьмо то идёт в преисподнюю и питает дьявола и воинство его.
— А ангелы что едят? — спросил я, несколько озадаченный новым откровением ангела.
— Розовые какашки, — ответил ангел.
— Какие ещё какашки?
— Розовые, — повторил ангел без тени улыбки.
Честное слово, оставайся у меня ещё хоть капля здравомыслия, я бы и её довольно быстро растерял, общаясь со столь загадочным и возвышенным существом!
— Но откуда они в раю? — спросил я.
— Праведники их туда приносят, — пояснил ангел. — В своих кишках. Для того праведников возносят во плоти. Чтобы потом питаться их святыми розовыми какашками. Вот к примеру пророк Илия…
— Ну их, пророков этих, — прервал я ангела, опасаясь, что он начнёт слишком уж подробно описывать райские пиршества и доведёт меня тем самым до рвоты.
Хотя, честно говоря, даже в моей безмозглой голове как-то не очень здорово сочетались описанные днём ранее картины райской роскоши, неги и безмятежности и эта небесная копрофагия. И как они это самое дерьмо добывают? Неужели…
— Да им и не больно совсем, — сказал ангел. — У нас в раю анестезия — высший класс. Да и операция — ерунда сущая. Так, брюшную полость вскроем, кишки прочистим… Им и самим потом легче. Эх, видел бы ты наших хирургов!
— Представляю, — ответил я и поёжился, вспомнив вчерашние события. — Если вы тут на земле так веселитесь — представляю, что вы там на небесах творите…
— Ничего особенного, — сказал ангел. — Что ж я тут такого сотворил, что могло показаться тебе странным или пугающим? Разве за всё время нашего знакомства произошло что-то дурное? Честно говоря, я лично не припомню.
— Да это так… — пробормотал я. — Обывательская логика… Мещанство, знаешь ли… Ничего плохого… Непривычно… В смысле — не привык я пока. Так как же звать тебя? Кашин? Сидоров? Авимелех?
— Как хочешь, — ответил ангел. — Как тебе удобней. Я то в любом случае всегда буду знать, что ты обращаешься именно ко мне.
— Скажи, — спросил я и губы мои в тот момент почему-то пересохли, — а Бог… он тоже… знает?
— Конечно, — ответил ангел. — Уж он то знает лучше всех.
— Он?
— Ну, она, — и ангел пожал плечами. — Оно, они… Какая разница? В общем, он всегда знает, когда к ней обращаются. Как ни назови…
— А если я Бога… ну, скажем… Дьяволом назову?
Нет, подобное святотатство ангела нисколько не смутило. И, похоже, даже и не показалось святотатством.
— А по фигу!
— Но ведь горе тем, кто свет называет тьмой… — начал было я.
— Значит, Библию в отрывках читал? — спросил ангел и явно помрачнел. — Большими, я вижу, были те отрывки. До Евангелия, я смотрю, добрался. Богослов хренов… Запомни — горе тем, кто болтает много! И читает глупые книжки, написанные психопатами, вообразившими себя учениками того, кто вообразил себя Сыном Божьим. Бог бездетен! Запомни это, хорошо запомни. У Бога детей нет!
— Но ведь мы… сотворил нас… — мне и самому противно было слушать своё бормотание, какое жалкое и вымученное (оттого, видно, вымученное, что сыпавшиеся непрерывно одно за другим откровения ангела изрядно меня уже утомили, да и от бессонной ночи клонило более ко сну, а не к богословским диспутам).
Но ангел снова завёлся.
— Не сотворил! — заявил он. — Никто вас не творил.
— А как же…
— Вас сконструировали! — сказал ангел.
Как отрезал.
— А любовь? — совсем уж слабым голосом спросил я.
— Это способ питания.
— Охренеть, — резюмировал я.
Нет, всё таки для моей пустой головы его речи были уж очень утомительны.
— Так как всё таки звать тебя? Подскажи уж.
— А зови меня…
Он секунд на десять задумался. Но я готов поклясться, что ответ свой он придумал заранее. Как и заранее предвидел мой вопрос.
— Зови меня Ангел. Ведь я единственный ангел, которого ты знаешь. Не так ли? Так что вряд ли произойдёт какая-нибудь путаница. А вот если повстречается ещё один… Тогда мы и подумаем о каком-нибудь другом имени.
— А что, может и ещё один повстречаться?
— Это вряд ли… В этом мире наши пути редко когда пересекаются. Да и встретив его, без моей помощи ты едва ли ты догадаешься, что это ангел…
— Приму за сумасшедшего? Психопата? Преступника?
— Возможно… Или просто пройдёшь мимо и не заметишь. Так тоже бывает.
— Но на небе то у тебя имя есть?
— Есть. Но оно тебе не понравится.
— Слишком сложное?
— Слишком непристойное. Я же говорю — обывательская логика. Слабость души, цепляющейся за кроватные пружины и обоссанный матрас, вместо того, чтобы легко и свободно возносится…
— К вашим небесным хирургам?
— Я же говорю, у нас анестезия. И полная стерильность.
— А миссия у нас какая?
Ангел ткнул пальцем в стекло. Я посмотрел вперёд. В том направлении, что он указал, словно вырастая из засыпанной хламом земли придорожных пустырей, потянулись вверх жёлто-коричневые, обшарпанные, вечные окраинные пятиэтажки провинциального города. Число их росло, они лепились всё тесней и тесней друг к другу и мне показалось, что осмелев от столь большой своей численности, они подбираются всё ближе и ближе к дороге, обступают, окружают нас. И окна их открыты вовсе не от быстро нагревающегося под утренним солнцем воздуха.
Нет.
От голода. Собачьего голода.
И когда их станет совсем много — они решатся. И бросятся. И вцепятся. И не отпустят.
Одна такая пятиэтажка однажды уже вцепилась в меня. И грызла, и рвала меня на куски много лет подряд. Пока…
— Что, воспоминания начались? — спросил ангел.
Похоже, он не издевался. В его голосе мне послышалось сочувствие. Сострадание. Ведь не мог же он всё время притворяться?
— И разума уже вроде нет, а память всё остаётся… Страшная штука — память. И в раю достать может. Уж поверь мне. Неплох город, да? Поищем гостиницу какую-нибудь. Хоть одна то должна быть. Машину помоем, заправимся. Отдохнём. И снова за работу.
— За какую, Ангел? Со вчерашнего дня одни намёки у тебя.
— Всё то тебе объяснить надо… Людей будем на небо отправлять. Возносить. Восполнять, так сказать, энергетический ресурс.
— А столбы… нам потребуются?
Ангел засмеялся.
— Столбы, верный помощник мой, везде есть. Как же без столбов. Где есть любовь — там уж без столбов нельзя. Такой, знаешь ли, порядок во Вселенной.
И сбавил скорость.
Мы подъезжали к перекрёстку.
Нет, я не могу вспомнить название этого города.
Кажется, первая буква его имени — «З». Вторая, по моему, «а». И заканчивается его имя вполне традиционным сочетанием букв «ск».
Прямо кроссворд какой-то, да? Зареченск? Зарайск? Заозёрск? За…
Господи, да какая разница!
Все эти города, городки, деревни, придорожные кафе, парковки — всё давно уже слилось для меня в единый поток до зевоты однообразных картин среднерусского бытия. Картины эти похожи на выцветшие чёрно-белые фотографии, наклеенные на подсвеченный прозрачный круг, ровно и безостановочно вращающийся прямо перед моим носом. Иллюзионист — с уголка его губ свисает, покачиваясь при каждом движении, потухшая сигарета.
Он вращает ручку гипнотического своего аппарата. Потрескивая, горит свеча — и огонёк её то подпрыгивает вверх (и тогда на чёрно-белых картинках на миг проступают вдруг контрастно линии, формы, контуры, фрагменты, ровно нарезанные кусочки призрачного, иллюзорного мира; моего мира, в котором протекла моя жизнь), а то пламя задрожит и станет совсем маленьким (и тогда наступает ночь, и в наступившей полутьме вращение это я принимаю за собственный сон и думаю, что один иллюзорный мир сменился другим, разве только более загадочным и таинственным… но, увы — это тот же круг и та же свеча, только фитиль заливает воск).
