раскинуться на земле морской звездой. Чтобы упрочить свои позиции, Марсиланьес ускорил телодвижения. Последовала новая разрядка, третья, четвертая, пятая. Безвольнопокорная, то расслабляясь, то напрягаясь, экс-чемпионка поддалась наслаждению, вытягиваясь до хруста в суставах. Она кончила двадцать раз, потом тридцать, а ее партнер, полный решимости дойти до конца, все терся о женщину лобком, доставляя ей новые и новые ощущения. Эстрелья ухватилась за опору помоста, и вся конструкция стала раскачиваться в том же ритме, теряя доски под кошачьи завывания и крики «Получай!». Наконец, Эстрелья выдохнула:
— Давай же, любовь моя, сильнее, давай, быстрее, до самого дна!
Шестидесятый раз был настолько бурным, что часть убранства сцены обрушилась. Экипажи танков, занятые монастырем, не обратили на это внимания. Ворох пепла с башен осыпался на «роллс-ройс», возле которого лежала Загорра.
Огонек блеснул на несколько мгновений и исчез в траве. Генерал Лебатон продолжал искать своих солдатиков, зажигая спички.
От гула пушек автомобиль задрожал, и беззубая Загорра очнулась. Пронизывающий холод заставил ее вспомнить все бессмертные женские образы, от Изиды до Венеры, не исключая Медузу Горгону. Тремя прыжками приблизилась она к склоненной фигуре того, кто посмел не выказать ей должного уважения, и с силой амазонки пнула его по яйцам, отчего генерал сначала встал в классическую позицию на четвереньках, а затем принял зародышевую позу.
— Свинья в погонах! Проглоти своих солдатиков, или я разобью тебе не только два жалких ореха! Давай, мышь в обличии петуха!
И, пользуясь временным бессилием противника, нанесла второй удар в то же место. Хлесткими пощечинами Загорра вывела его из оцепенения и, одной рукой ухватив за загривок, другой скормила ему гусара времен Первой республики.
Генерал Лебатон проникся к ней необъяснимым почтением, превратившись в трехлетнего ребенка. Пуская слюни, он попросил прощения у властной женщины и выполнил ее приказ с хныканьем и рвотой. Когда он, давясь, приступал к третьему солдатику, его повелительница, показав на гору трупов и разрушенный храм, прогремела:
— Смотри, что ты наделал, идиот! Убийство монахов — это стопроцентный международный скандал! Чили сравняют с землей! Мы еще поговорим об этом, а сейчас идем!
Лебатон поплелся за ней, как побитый пес, и они покатили в «роллс-ройсе» со скоростью в двести километров навстречу неизбежной расплате. Генерал обратился к бессмертному духу Наполеона: да поможет он переварить мушкетера, зуава и гусара.
В самом безопасном уголке монастыря аббат, окруженный монахами и приезжими, молился, стоя на коленях, защищаясь Библией от кусков серебра: раньше они служили материалом для крыши в стиле Гауди, а теперь, после пальбы, падали, норовя украсить собой чью-нибудь тонзуру.
— Христос, учитель наш, перед твоими святыми евангелиями клянусь, что если ты освободишь нас от этого испытания, я не сомкну глаз, пока не воздвигну в твою честь новый монастырь — из кирпича, камня, соломы и дерева. К мессе будет созывать простой колокол. Мы станем причащаться хлебом, приготовленным в глиняной печи из обычной деревенской муки. Вместо синих тюльпанов мы высадим мяту, лапагерию [16], маргаритки, полевые маки, больдо и мирт. Вместо григорианских песнопений будут звучать напевы под звуки арфы и гитары… Мы заставим всех монахов пройти интенсивный курс испанского и выучить наш язык за неделю.
Раздался пушечный выстрел, и половины помещения не стало. Абсида, однако, удержалась, прикрывая искалеченные тела, распластанные на полу. К счастью, никого не убило.
Послышался скрип шин: в облаке пыли перед монастырем затормозил «роллс-ройс», откуда вышел Лебатон с трехцветным знаменем в руках.
— Прекратить, мать вашу! Выйти из танков, дерьмо, или всех расстреляю! Что, обделались, недоноски?
И так как войско его, ослепленное жаждой крови, прекращать не собиралось, генерал затянул — фальшиво, но звучно — национальный гимн:
Небо чистой блестит синевою…
Загорра, вытянув руку в военном приветствии, присоединилась к нему:
Чистый воздух отраден нам всем.
Бенедиктинцы и члены Общества клубня оборванные и обожженные, поняв важность момента, встали из руин:
А луга с изумрудной травою.
Аламиро Марсиланьес и Эстрелья Диас Барум, празднуя сотый оргазм, выбрались из-под груды досок и, плечом к плечу, подхватили:
На цветущий похожи Эдем!
Слово «Эдем» эхом прокатилось над мертвыми телами, исчезнув в горах. Облака разошлись, выплыла полная луна. В этот светлый миг Энанита кое-как пробралась к алтарю, простерлась перед ним, раздвинула ноги, родила младенца, перегрызла зубами пуповину и протянула плачущего сына к звездному небу.
День зимнего солнцестояния закончился.
Зачем спрашивать «кто?», если вина безгранична?
Первая фраза в романе Акка «Книга о Хамсе и Заме».
Был полдень — но, несмотря на это, Зум рассуждал о сумерках. Он сидел перед цветком розы в позе полулотоса. (Позу лотоса он не практиковал уже лет десять: как уверял Хумс, когда-то прыгучий, как сверчок, Зум стал похож на кабана, а затем на бегемота.) Зум достал флакончик фиолетовых чернил, вставил перо в перламутровую ручку, открыл свой дневник и принялся заносить на бумагу то же стихотворение, что и прежде, с ничтожными отличиями: «О дочь заката, наклоненный стебель, готическая страсть, пчелиный храм…» Он раскрыл бутон, где угнездилась пчела, и. На этот раз насекомое не вырвалось, унося с собой секрет цветка, но продолжало высасывать сладкий сок! Вне себя от волнения, Зум окунул перо в чернила, покрутил его зачем-то несколько раз и с несокрушимым спокойствием, что приходит лишь по особым случаям, вывел: «чистое око». Он начал описание с важнейшей точки, божественного копья, предвестительного жезла, оконечности столба, на коем стоит Вселенная; перешел к шести лапкам, звезде Давида, королевской лилии, лучам Светила посвященных; спустился к брюшку, золотому куполу, священной горе, ковчегу Закона; поднялся к крыльям, ангельским орудиям, тайной материи сердца; и наконец, добрался до челюстей, спутав их с хоботком бабочки, — до трубы Страшного суда, отделяющей плотное от прозрачного, возносящей бесконечные мольбы к океану нектара, первой букве изначального алфавита. Он уже сам не понимал, что пишет. Стихотворение диктовали музы! Пчела села на лацкан его пиджака и застыла неподвижно, как орден. Пока невидимые всадницы, скача на пегасах, водили его рукой, Зум попытался объяснить поведение насекомого.
