способных действовать? Сколько, отвечайте скорее?.. Хорошо, совершенно достаточно. Пока я вас оставляю и советую вам отдохнуть и выспаться. Вечером приходите ко мне, я живу в этом же доме наверху, и мы с вами договоримся. Кстати, в течение суток полиция вам не угрожает. Я распорядился, чтобы ее сбили с толку и направили по ложному пути. А через сутки мы будем уже далеко отсюда. Не так ли? – Василиск повернулся на каблуках и, помахивая сачком, вышел.
После его ухода Лаврентий долго не мог разобраться в мыслях. Чего хотел от него невероятный болтун? К чему хотел применить силу и ловкость Лаврентия, когда, послушаешь, выходило, что если Лаврентий в чем-нибудь и преуспел, то только благодаря Василиску? И кто поручится, что это незнакомое существо не грозит тем же, что Галактион?
Он, Лаврентий, бежал от воинской повинности, чтобы не убивать не по доброй воле. А что вышло? Разве хотел убить Луку? Разве хотел смерти Галактиона? Был свободен в выборе поступков, отступая от побережья? Не был ли, до сих пор, понукаем сперва каменотесом, потом содержателем кофейни и наконец Василиском? Какую худшую повинность избрал, уклонившись от воинской?
У моря винил, и не за что, Ивлиту, видя в ней невольную подстрекательницу. А теперь он сгорал от желаний ее встретить как можно скорей, и что-то, когда до нее оставалось несколько шагов, гнало его прочь. Что это за сила, говорящая глазами Василиска? Что за новое чудище, с которым надо бороться, чтобы отвоевать утерянную свободу? Ивлита тут не при чем. Это он, Лаврентий, пошел неверной дорогой, начав с брата Мокия.
И неожиданно посетители кабака, сидевшие вокруг, не смея пошевельнуться, показались Лаврентию родными; захотелось со всеми целоваться, попросить шарманку, плясать, реветь и пить от радости, что вот-де вернулся и свиделся с дорогими, рассказывать о приключениях до глубокой ночи и голосить хором до солнца; зреть вместо потушенных лиц жадные, ловящие каждую мелочь, видеть крестьянство испуганным за него, ощутить, что он их, им дорог, готовы они одинокого, слабого отстоять, не дать в обиду Галактионам и Василискам.
Но разоблачения Василиска убивали всякий вкус. Сознание, что он, Лаврентий, был и остается игрушкой, делало постылым все жалобы и непутными содеянные подвиги. Почему его не убили при осаде поезда или до, при осаде почты, или еще раньше стражники! Все можно испытать и забыть, будто ничего никогда и не было, выйти неповрежденным из неодолимых страданий и испепеляющих удовольствий и неоднократно чувствовать смерть. Одна не проходит бесследно и, осев, ест ум, одна горечь, грызет, пока не испортит непоправимо. А когда еще столько горечи.
Расстаться с земляками, даже не попировав? А где Ивлита, что с нею, и как это еще не спросил о ней? Достаточно Лаврентию было задать < вопрос >, все почтительно и с поспешностью столпились. Ивлита? Кое-кто из бывших оттуда передавал разноречивые сведения. Известно, во всяком случае, что отец ее найден мертвым в развалинах дома, но, по-видимому, умер много раньше. Нашла его Ивлита. Говорят, сошла с ума. Все считают Лаврентия погибшим, а вдовы разбойников, сам знаешь. Из-за безумия, впрочем, ее, кажется, избавили. Однако Иона…
Говоривший, не успев докончить, полетел в угол от страшного удара в лицо. “Бугай твою мать, – ревел Лаврентий, – убил бы тебя, да надоело пачкаться. Лжешь, скажи, что лжешь”, – но, не дождавшись ответа, грохнулся на стол и заголосил, точно плакальщица. Побитый с трудом поднялся и, пытаясь отереть кровь с глаз, бормотал: “Не знаю, говорят, я-то при чем…” Его увели под руки, и кабак опустел. Даже хозяин вышел на улицу, оставив Лаврентия одного.
Неправда, Лаврентий знал, что это неверно, что Иону, да и никого, Ивлита к себе не подпустит, пусть и разбойничья вдова. Но позор, коим она покрыта, одному своему положению благодаря, насыщал Лаврентия зверской ревностью. Иона, ну этого песня спета. Из-за безумия, говорите, пока не переспали. А его-то, Лаврентия, забыли? Погиб, говорите? Говно!
И схватив ружье, стал расстреливать бутылки на стойках, стаканы, стекла, изрешетил потолок и выбежал на площадь. Ни души. Продолжая тратить патроны, Лаврентий перебил все окна, какие видел, стадо гусей, бродивших у лужи, ранил свинью, бежавшую с визгом, и неистовствовал, пока больше не стало чем стрелять. Повалился на землю и лежал до сумерек, такой же одинокий, в вымершей деревне. Когда же стемнело, ни один свет не зажегся ни в небе, ни в окнах. Лаврентий, поднявшись, долго вглядывался в темноту и прислушивался, точно звук или луч были бы поддержкой, как вдруг одна из верхних комнат кабака осветилась. Молодой человек схватился за ружье, но вспомнил, что стрелять нечем. При разгоревшейся лампе он узнал утреннего знакомого. Было видно, как Василиск, сгорбившись и заложив за спину руки, бегал по номеру; подходил к окошку, выглядывал и вновь начинал бегать. Лаврентий смотрел на бесноватого, не только не чувствуя неприязни, но и влекомый, готовый на него положиться. Встал, пошел к кабаку, долго шарил в потемках, пока не добрался до комнатки Василиска.
Услышав шаги, Василиск распахнул дверь с силой. Он был в бешенстве и трещал с быстротой, превосходившей утреннюю: “Вы с ума сошли! Поднять такую стрельбу, когда полиция рыщет по соседству. Если бы они и не хотели нас навестить, то наверное навестят и, вероятно, раньше зари, так как выстрелы должны всполошить окрестность. Я думал, что вы умный человек, Лаврентий, а вы, понимаете, невежда. Я был только что в головоломной деревушке, потратил все послеобеда, чтобы справиться о вашей жене. Она на пастбищах вместе со старым зобатым, ничто ей не угрожает, тем паче, что я распорядился известить ее о вашем здоровий. А вы-то, вместо того чтобы переодеться, посмотрите, на кого вы похожи, затеяли черт знает что из-за каких-то беспочвенных сплетен. Хорошо еще, что пришли сюда, а то я не знал, где вас искать, свиньи же односельчане ваши так перетрусили, что никто не пожелал выйти на поиски. А если бы не явились, так будьте покойны, молодой человек, на этот раз вам не избежать полиции, которая здесь, в глуши, не постесняется вас расстрелять, чтобы избавить от судебной волокиты и непрочных тюрем”.
– Садитесь и слушайте, – продолжал надрываться Василиск, не переставая суетиться. – Я хотел бы все объяснить на досуге, по-человечески, но теперь некогда, – и выдернув из жилета часы: – Нам остается не больше часу до выхода. Дело идет об ограблении, понимаете, но не поезда, на поезде мы поедем грабить. Надо отнять у правительства значительно большую сумму денег, чем вы можете предполагать, и
