Тут Ласки осекся. В глазах Линды появилось выражение, которое он видел у тех, с кем сталкивался днем в аэропорту – у иммигрантов, готовящихся пройти через раздвигающиеся двери таможни и войти наконец в мир, ради которого были сожжены все мосты.
Да, Линда все сделала неправильно, но все равно победила. Это была странная победа – и все же победа. Ласки понял, что встретил человека, превзошедшего его. Он быстро снял свою куртку; она предназначалась для богослужений и ей было много больше двух тысяч лет. На куртке все время появлялись новые украшения, а старые исчезали. На золотых и платиновых нитях, спряденных с шерстью яка, были закреплены бусины из вулканического стекла и пуговицы из нефрита.
Здесь был рубин, преподнесенный Марко Поло, и крышка от бутылки с газированной водой, подаренной первым пилотом, приземлившимся в деревне Ласки.
Ласки накрыл курткой Линду; с ее телом начали происходить сверхъестественные метаморфозы. Ребра ее захрустели, она издала сдавленный писк экстаза. «Бедное дитя», – прошептал он и поцеловал ее в лоб.
От этого поцелуя череп Линды вдруг треснул, как сжатое в руке хрупкое пластиковое ведерко, пролежавшее всю зиму на улице. Треснувший череп рассыпался в прах, а тот лучик света, что был подлинной Линдой, покинул свой старый сосуд и упорхнул на небо, где сел – словно маленькая желтенькая птичка, знающая все песни – по правую руку своего бога.
Много лет назад, когда у меня начали появляться хоть какие-то заработки, я каждую осень приходил в местный цветочный магазин и покупал пятьдесят две луковицы нарциссов. Потом, достав колоду в пятьдесят две игральные карты с глянцевой рубашкой, я вы ходил во двор родительского дома и раскидывал карты по газону. Там, где падала карта, я сажал цветок. Разумеется, я мог бы разбрасывать сами луковицы, но именно этого-то я и не делал. Изобретенный мною способ посадки луковиц создает эффект естественного рассеивания – тот же никем не понятый алгоритм, что диктует кружащейся стайке воробьев вращающий момент или изменение движения летящего воздушного шарика – и гарантирует успех в этом деле. Но вот приходит весна, и после того, как нарциссы прочли миру свои изящные хокку и разлили холодный, нежный аромат, их пожухлые бумажные останки напоминают нам, что скоро лето и пора стричь газоны.
Все проходит – и очень хорошее, и очень плохое.
Я просыпаюсь; утро, должно быть, полшестого. Мы втроем раскинулись на кровати, на тех же местах, где вчера вечером ненароком заснули. Собаки растянулись на полу рядом с догорающим камином. На улице едва начинает светать, олеандры замерли в немом безмолвии, голуби еще не воркуют. Я чувствую теплый тяжелый запах сна и замкнутого помещения. В комнате рядом со мной те, кто любит меня, и кого люблю я. Мне кажется, что когда мы вместе, то находимся в странном саду, куда другим вход воспрещен, и я готов умереть от счастья. Как хочется, чтобы это мгновение длилось вечно.
Я снова засыпаю.
Пятнадцать лет назад, в день, который, быть может, останется самым тоскливым днем моей жизни, мы вдевятером (вся наша семья) направились в местное фотоателье, чтобы сделать групповой портрет. Бесконечное сидение в духоте обернулось тем, что последующие мы все пытались бравурно жить на уровне того вскормленного попкорном оптимизма, веселеньких волн шампуня и приклеенных сияющих улыбок, которые и по сей день излучает это фото. Может, на снимке мы кажемся старомодными, зато выглядим безупречно. Мы лучезарно улыбаемся вправо – вроде как будущему, но на самом деле – мистеру Леонарду, фотографу, одинокому пожилому вдовцу с вживленными волосами, держащему в левой руке нечто таинственное и изрекающему: «Птичка!».
Впервые появившись дома, снимок, наверное, с час триумфально простоял на полке камина, простодушно поставленный туда отцом; под натиском настойчивых, подобных лесному пожару, голосов детей, испугавшихся насмешек сверстников, отец был вынужден почти немедленно убрать его. Снимок переехал в ту часть отцовского кабинета, куда посторонние не заглядывают, и пребывает там до сего дня, как брошенное домашнее животное, умирающее от истощения. Крайне редко, но совсем не случайно каждый из нас совершал к нему паломничество, когда, в периоды между взлетами и падениями, мы нуждались в хорошей дозе «а ведь и мы когда-то были невинны», дабы добавить к своим печалям эту истинно литературную нотку мелодрамы.
Это было пятнадцать лет назад. В том году все мы наконец оставили попытки жить с оглядкой на эту чертову фотографию и распрощались с порожденными ею миражами. Мы поставили крест на патриархальных идеалах и пошли по пути всех современных семей: каждый решил быть просто самим собой; и черт с ним со всем.
В том году никто не приехал домой на Рождество. Только я, Тайлер и отец с матерью.
– Замечательный ведь был год, Энди? Помнишь? – Я говорю по телефону со своей сестрой, Дейдре; она имеет в виду год, когда была сделана фотография. Теперь Дейдре занята «чудовищно омерзительным» разводом с мужем – полицейским из Техаса. («Понадобилось четыре года, чтобы я поняла: он не способен на настоящую близость, Энди; какой же он слизняк»), в голосе ее чувствуется действие трицикличных антидепрессантов. Она была самой красивой девчонкой из Палмеры и пользовалась успехом, а теперь, не без влияния наркоты, звонит друзьям и родственникам в полтретьего ночи и пугает их до смерти своими разговорами: – Мир казался сияющим и новым. Энди, я знаю, что говорю банальности. Господи! Я загорала – и не думала о саркоме; ездила в джипе Бобби Вильена на вечеринку, где все были незнакомы, и этого было достаточно, чтобы ощутить, что жизнь прекрасна, что она бьет через край.
БРЕЙДИЗМ:
манера поведения людей, выросших в больших семьях. Редко встречается у тех, кто рожден после 1965 г. Симптомы брейдизма – любовь к интеллектуальным играм, умение эмоционально обособиться в многолюдной обстановке и сильная потребность в неприкосновенности личного пространства.
Звонки Дейдре пугают по разным причинам, и не последняя из них – то, что она, увы, недалека от истины. В том, что юность ушла, и вправду есть нечто невыразимо унылое; юность, по словам Дейдре, это печальный, вызывающий ностальгию аромат, состоящий из множества не связанных друг с другом запахов. Аромат моей юности? Пьянящая смесь запахов новых баскетбольных мячей, исчерченного коньками льда на катке и разогревшихся от слишком интенсивного прослушивания дисков «Супертрэмпал» проводов стереосистемы. И, разумеется, дымящееся, подсвеченное галогеном варево в «джакузи» близнецов Кимпси вечером в пятницу, – горячий суп, приправленный хлопьями отмершей кожи, алюминиевыми банками из-под пива и незадачливыми крылатыми насекомыми.
* * *
У меня три брата и три сестры, но у нас никогда не были приняты «щедрые проявления родственных чувств». Я вообще не помню, чтобы родители хоть раз меня обняли. (Откровенно говоря, я с подозрением отношусь к этой процедуре.) Мне кажется, что для определения стиля наших семейных отношений больше всего подойдет термин «крученая подача». Я был пятым из семерых детей – абсолютно средний ребенок. Чтобы добиться внимания домашних, мне приходилось напрягаться сильнее, чем остальным.
ВОСПРОИЗВОДСТВО СМЕРТНИКОВ:
рождение детей с целью скрыть тот факт, что ты не веришь в будущее человечества.
У детей Палмеров, у всех семерых, были солидные, благоразумные, лишенные притягательности имена, которые обожало поколение наших родителей – Эндрю, Дейдре, Кэтлин, Сьюзен, Дейв и Ивэн. Тайлер – слегка экзотично, но он ведь любимый ребенок. Я как-то сказал Тайлеру, что хочу сменить свое имя на какое-нибудь новое, хипповское, вроде Гармоний или Джине. Он посмотрел на меня: «Ты псих. Эндрю отлично смотрится в резюме – чего еще надо? Чудики с именами типа Сникер или Болбейс никогда не станут менеджерами».
Дейдре встретит это Рождество в Порт-Артуре, Техас, в депрессии от своего неудавшегося, слишком раннего замужества.
ЧЕРНЫЕ ДЫРЫ:
подгруппа поколения Икс, которая носит одежду в основном черного цвета.
ЧЕРНЫЕ НОРЫ:
среда обитания «черных дыр» – часто неотапливаемые, расписанные флюоресцирующей краской помещения с изуродованными манекенами, вещами, каким-то образом связанными с Элвисом Пресли, переполенными окурками пепельницами, разбитыми скульптурами и т. д. И все это на фоне музыки «Вельвет андеграунд».
Дейв – старший из братьев, который должен был стать ученым, а вместо этого отрастил киношный хвост волос и теперь продает пластинки в магазине альтернативной музыки в Сиэтле (и он, и его подружка Рейн носят только черное), – в настоящее время в Англии, принимает экстази и шатается по лондонским ночным клубам. Вернувшись, еще полгода будет говорить с нарочитым британским акцентом.
