Дружище, в то самое время я окончательно узнал что палочки Коха неторопливо разъедают изнутри мои легкие и, ты не поверишь, как я обрадовался этому известию! Я улыбаясь бродил по лагерю, наблюдал за всеобщим шевелением, переходил из барака в барак, разговаривал ни о чем не грустил… Чем заняты дни этих людей? Ради чего даны им имена? Зачем они строят какие-то планы на будущее, когда настоящее в полной мере помещается в десятикубовую склянку из под пенициллина? И я чуть было не осудил их… Но увидел вдруг самого себя — живущего в вечной клетке — и тогда уж предо мной соткался вопрос: «А для чего и ради чего живу здесь я?» Ведь и мне известно о существовании другого мира, от которого мне достается лишь худшая часть… И можно все изменить! Но тогда я вынужден буду признать что тоже являюсь частью оборотной стороны жизни. Тогда мне придется ответить самому себе почему же я смиряюсь с положением вечного лагерника? Почему я собственноручно укрепляю и без того непреодолимые стены? Для какой цели вторгаюсь в действительную схему тюремной жизни со своими собственными понятиями, которые лишь будоражат умы и вызывают депрессию? Ведь умом или тем, что называется «ум» я прекрасно понимаю что даже самые несовершенные законы лучше совершенного беззакония.
Уголовный беспредел — это не Кропоткинская анархия… И все же здесь живут люди, самые обыкновенные люди, с которыми так чудовищно жестоко обошлась жизнь, в чьем бы лице эта жестокость не представилась. А я просто одержим самим собой, и нет во мне ни капли сострадания к этим глубоко несчастным людям. Я разрушаю, ничего не предлагая взамен. Да, эта дикая сколовшаяся Осиновка… Что же? Представь, сейчас сюда, в эту тюремную больницу, ворвется какой-нибудь одержимый бес и начнет пениться проклятиями над нашей болезнью. Туберкулез — это плохо! Бросайте туберкулезиться! И… Что дальше? Понимаю что это не самый удачный пример, но ты же догадываешься о чем я хочу сказать. Вот, Ялта, приехавший в зону с определенной целью. Вот Штирлиц, преследующий собственную цель. А я? Что мне от всего этого нужно? Что мне лично и что меня не утраивает? Это дурная кровь… Дурная кровь… Больше ничего. Никаких объяснений. И тюрьма — единственное место, где я наименее вреден для человеческой жизни. Мне не легко это осознавать, но это — факт. Если бы я обладал хоть какими-нибудь творческими способностями… Если бы… Творчество — это и есть та Волшебная палочка, которая превышает энергию разрушения в силу созидания! И я понимаю теперь, что ничего не нужно разрушать. Все отжившее и лишнее отмирает само собой и в свое время. Остается только лучшее. Только лучшее.
Наверное я прожил жизнь так, как и не должен был прожить… Кто знает… Но все же получил песчинку понимания и теперь оставляю этот свет с легким сердцем и без долгов, как и должен умирать бездушный — ни о чем не жалея. Мир устроен разумно. И равносторонняя пирамида, сама по себе нейтральна. Качествами и знаками, плохой или хорошей наделяем и делаем ее мы, люди, каждый из нас и я в том числе.
«Возлюби ближнего, как самого себя». Как самого себя!.. А мы любить себя не умеем и ценить себя не умеем. Наверное не за что… Мы — это те, кто сидит рядом со мной, через стену, через тысячи километров в таких же клетках… Все мы настолько равнодушны к себе, что позволяем себе унижаться думая, что наша низость — это некая форма независимого достоинства! И только к тюрьмам мы не равнодушны. Мы ненавидим тюрьмы потому что ненавидим себя сидящих в этих тюрьмах. И если бы мы действительно любили себя, то предусмотрели бы саму возможность бессмысленных страданий. Ну не засовываем же мы, в здравом уме, пальцы в розетку! И все-таки мне не о чем жалеть… Раскаяние — это голоса несбывшихся надежд, которых я лишен, как зверь с младенчества возросший в клетке и не знающий о том, что вся его стая живет в лесу. Все стрелы моей памяти возвращаются то в зону, то в пересылку и никуда иначе. Нет такого пункта на карте земли, куда бы меня тянуло… Нет такого места, которое было бы дорого мне. Вот и Осиновка стала лишь продолжением одной большой беспрерывной тюрьмы, где все мне знакомо до мельчайших подробностей. Знаешь, есть такая болезнь без названия пока, которую я сам открыл в себе. И проявляется этот сдвиг исключительно среди тех, кто долгое время провел в тюремной камере, кто прошел через огромное количество камер и лагерей.
Так вот, с некоторых пор я стал замечать что в совершенно разных тюрьмах, в разных лагерях мне начали попадаться на глаза одни и те же люди. Точнее, одни и те же лица.
Как бы тебе объяснить… Конечно, это были совершенно разные люди. Наверное у них были разные имена, но в моем представлении они стали сливаться в одно непрерывно преследующее меня лицо. То тут, то там возникала вдруг физиономия — круглая, лунообразная, такой распространенный русский тип, с прищуром и с непослушными жидкими волосиками.
Сначала это казалось мне занимательным. И я переспрашивал у этих одинаковолицых, может пересекались когда-то на далеких пересылках? Не общались, но глаз отфиксировал, так бывает. Бывает, видишь человека и пытаешься мучительно вспомнить, где с ним встречался. И случается так, что инее встречался, а увидел его где-то в криминальной хронике.
Вот я и спрашивал.
Оказывалось, что не пересекались, не встречались, не могли быть знакомы. Но явление повторялось и я стал подозревать, что все они что-то скрывают от меня.
Явление повторялось все чаще и чаще, и мне стало как-то неуютно находиться в собственном разуме. Мне мерещился тотальный заговор близнецов. И я буквально физически ощущал как что-то трещит, крошится и осыпается в моей голове.
И вот уже в Осиновке меня конкретно озадачил один человек. Как бы объяснить…
Давай так.
Лет семь назад на ярославскую «двойку» привезли сумашедшего мальчика. У него были непрерывные галлюцинации. Его глючило, глючло и глючило. Мальчик обитал в каком-то собственном недоступном для других мире, время от времени втыкаясь в непонятную и чужую для него реальность. Но психушка, где он проходил обследование, сочла его вменяемым. И, поскольку в дурку он попал из лагеря, то вернули его в тот же ярославский лагерь.
Короче гнал он со страшной силой: вскакивал по ночам, кидался на стены, носился по бараку, кричал что везде огонь! Что все мы сгорим заживо!
Его били. Он успокаивался. Затаивался.
Днем он негромко базарил сам с собой, улыбался чему-то, тут же рыдал, собирал окурки, хотя курехи было навалом и ему всегда предлагали сигареты.
И вот, что характерно — никак нельзя было определенно установить его возраст. Взгляд абсолютно безумный, расфиксированный, а рожа… Лицо. Можно сказать, что ему тридцать лет, тут же, в изломе губ и в сложении морщин проглядывал вдруг старик, а сразу вслед за этим — подросток лет двенадцати.
И голос нервный, режущий.
Как-то раз он подканал ко мне, увязался чуть сзади и начал бормотать.
Не знаю, поймешь ли.
Такое чувство… Стало как-то очень тревожно на душе от этих бессвязных монотонных причитаний. Неопределенный, всеохватывающий страх и не понятно, откуда пришедшее очень сильное раздражение, смешанное с растерянностью. Мне даже ударить этого придурка захотелось, но что-то подсказало мне, что не стоило бы усугублять. И я сделал вид что не замечаю его.
Иду дальше своей дорогой. Чувствую себя идиотом. А мальчик-старик прицепился и шипит, слюной брызгая: «На крытой встретимся… на крытой встретимся… да, да… огонь… да… на крытой».
Долго я не мог отделаться от неприятного чувства страха, от неопределенного, невыявленного страха, который так обжег меня при встрече с безумием.
Может это был лагерный ангел?
Прошло четыре года.
Одним из этапов завозят меня на свердловский централ, в транзитную камеру. И там, в переполненной хате встречаю я точно такого же сумашедшего, словно две капли воды похожего на того, ярославского. Та же круглая рожа, расфиксированный взор, и свалявшиеся жидкие волосики на давно немытой голове.
И хотя этот ничего не говорил, только стоял часами у шконки и неподвижно смотрел в потолок, мне снова стало не по себе. Опять возник беспричинный страх и нарастающая нервозность. Паника даже.
Тут же выяснил, что этот помешанный ни коим образом не мог быть тем, ярославским помешанным. И от этого стало еще сомнительнее и еще тревожней.
Я же вижу что одно лицо!
И вот, в Осиновке, мне попадается третий — с тем же безумным взором и с неопределенным возрастом. Все то же самое! И отвратительный режущий голос. И этот третий подходит ко мне и говорит внятно, отчетливо: «Только тебе верю. Только ты мне поможешь. Я для тебя все сделаю. Скажи, кого завалить надо — завалю».
И не успел он эту свою бредовую речь завершить, как захрипел, воздух скрюченными пальцами царапнул и завалился в эпилептическом припадке.
