меня кончилось молоко. За мной стояла баржа «Гарри Т. О'Рейлли». С помощью короткой лесенки я карабкался по носу судна к грузу, состоящему из каменной мелочи. Я люблю ходить там, где лежит груз. Пока идёшь по барже, под ногами хрустит щебёнка. Груз может состоять из 800 — 1300 тонн дроблёного камня. Из каюты на корме струилась тонкая нить серого дымка. Взять белого. Два танкера медленно двигались к Ист-Ривер. Неподалёку гудел вертолёт. Он направлялся к Манхеттену.
Швед с помощью ручного насоса откачивал воду из трюма. Он поднял голову, когда я приблизился. Морда широкая, волосы седые и коротко стриженные, приземистый, глаза маленькие и голубые, плюс толстая красная шея. Я забыл, что это его баржа. По его словам, он всю жизнь в море, на этих баржах. За исключением времени, когда их ставят на зимовку. Потом он снова отплывает.
Как-то раз напоровшись на него, я допустил большую ошибку, приняв его приглашение выпить по чашке кофе. Мы только начали спускаться по реке от пристани. Весь следующий день не мог от него отмотаться. То и дело, под тем или иным предлогом шлялся ко мне на баржу.
— Как шиснь?
Этот субъект не читал вообще, даже газет. Зато вечно что-то колдовал с верёвками или молотком. Плотник по виселицам из Ботнического залива [23].
— Школко у типя воды?
Он имел в виду воду, протекающую через толстую корабельную обшивку, а еще темноватые отблески стоячей воды под опорными конструкциями в трюме.
— Мало, вчера её, родимую, откачал.
Он уходил, а я делал вид, что страшно увлечён чтением газеты. Если я был с книгой, он обязательно просил пересказать ему, о чем она. «Я тшитат не люблю, ты мине рашкаши про што она, латно?»
Спустя пять минут он тут как тут.
— Йа, у типя сем тюймоф… таше Польше. Я померял. Ты мине фроде сказал, ты откатшал?
— Было дело.
— Я шхотил пошмотрет. Тафай я принесу швой насос, тафай?
— Да, брось. Забей, договорились? Я не против, чтоб у меня было чуть-чуть воды для балласта.
— Балласта! Ты потонеш. Ни штоит шутит.
— Как скажешь, морской волк. Но ты забей. Я занят.
Дай ему волю принести насос, его потом несколько часов не выкуришь. Сломается он обязательно. Ему потребуется моя помощь в починке. «Шнофа шутиш, та?»
Весь день он то и дело меня навещал. Говорил о бабах, как обжора мог бы говорить о свиных котлетах. (Они были его врагами, но он их «епал».) Особенно об одной, которой он сломал в Новом Орлеане ноги. Он рассказывал о лягушке, раздавленной тушей бизона. Белый бизон, смуглая костлявая лягушка.
— Конешно, я посвал фратша, самого хорошего фратша, а он мне, как так полутшилос, а я иму слыш ты не тфое дело как полутшилос, тафай летши. Я платшу. И я платшу. Претстафляеш, полторы тыщи платшу! Три сотни фратшу, дфенадцать тефке, претстафляеш претстафляеш! Фсе мои теньги! Я не спать я такой силный!
Он скалился, его широкий корпус раздувался в настойчивом ожидании.
— Ты уферен, тепе ни нушен насос?
Я с удивлением отметил, что он работает ручным насосом.
— Куда делся твой насос? — полюбопытствовал я, забравшись сзади него на палубу.
— Фсякие кослы отняли. Гофорят, у меня мало течь. Я уесшать. Фитиш сам.
— Я зашел спросить, может у тебя немного молока найдется.
— Молока? То хрена и польше. У меня, бля, три ёпаных тня ни хера. Я не ити зафтра на берег, я уесшать. Я ету в Нофый Орлеан и шниму сепе бабу.
— Давай, еще ноги сломаешь, — согласился я. Что молока у него не было, я обрадовался. Не хотелось брать его на хвост.
К нам двигался буксир с тремя баржами.
— Тумаю, это са мной. — высказался швед.
Оказалось, не за ним.
Буксир поравнялся с нами, две баржи отцепили. Капитана одной из них, Билли Бэйкера, я знал. На палубе Жаклин, его жена, развешивала на веревке белье. Мышцы её толстых белых ног напрягались, когда она тянулась вверх зацепить прищепки.
У неё нашёлся сахар.
Когда я направлялся обратно на свою башню, меня тормознул швед. Он плотоядно оглядел меня. Я отдавал себе отчёт в том, какие у него руки. Они были толщиной с упитанную треску и от запястья до локтя все в наколках. Зубы имели цвет высохшей ссанины.
— Слышь, — сказал он. — Это ты про што в смысле я ноги шломаю?
Вид у него не предвещал ничего хорошего.
— Ты ж сам рассказывал.
— Ах, ах та… ах та! Та, не, фее хорошо. Я платшу. Ах та, я фшпомнить. Но я в Нофом Орлеане сдорово одыхал. Ни как в тот рас. — он ткнул пальцем в свою грязную майку. — Купил семь нофых костюмоф. И еще фосьмой до этофо. Хороший, лутший матерьял, и еще купить «Бьюик» 55-ва гота с откитным ферхом. Костюмы мне штоить почти тысяча толлароф. Я ехать и шнимат баб.
Он помедлил, затем кивнул в сторону женщины, которая снова принялась заниматься хозяйством.
— Не как эта. — начал он разглагольствовать. — Все бабы, которые нрафятся. Молотая писда. На эту б я не полес, ха-ха! — он осклабился. — Ты ко мне саходит, тоговорилис!
Я двинулся вперед, проигнорировав его попытку удержать меня. В каюте, стоило мне взорвать штакет, как он постучался. Я затушил косой и сныкал его в ящике стола. Он встал в проходе, держась одной рукой за дверь, и наклонился в мою сторону.
Он высказался:
— Йа! Амеррика прекрашный штрана! Фее ф нее етут! Ф нее етут поляки, или немтсы, или таше англитшане. И ирланцы тоше в нее етут… Мне нрафятся ирланцы, они хорошие люти… пошмотри, пошмотри сам чего им стелали англитшане! Они фсе сюда ехат. Работаеш, тенги платят, Польше ни где так тенги ни платят, сам шмотрри! Ходи куда хотшеш, не то што у рруские. Эти рруские они, йа, опят што-то думают! Фаш Айзенхор — мушик умный, сам фидиш. Йа! ф Амеррике наррот из фезде. Фсе в нее ехать. Мошет, прафда, итальяшек шлишком много. И еше ниггеры. Я не то штоб протиф кофо-нипут, в Америке фее рафные, сакон такой…
— Да ладно, разошёлся. — перебил я. — Слушай, швед, я бы почитать хотел.
— Много тшитаеш, — объявил он и загоготал, тыча широким указательным пальцем в свой коротко стриженый череп. — Много тшитаеш, шкорро тут натоест!
— Ага. — ответил я. — Книжный червь. Теперь сбрызни!
Когда он свалил, оказалось, я взял сахару вместо молока. Но дергать Жаклин снова не хотелось, так что выпил чёрного кофе.
Докурил оставшуюся пятку.
Уже почти смеркалось, когда
