Подобно мистеру Макартуру, отец слишком поздно обратил внимание на свое тело. Первый звонок, напомнивший о смерти, – удар – отвратил его от кулинарных мифов, порожденных железнодорожными рабочими, скотоводами, а также нефтехимическими и фармацевтическими фирмами. Но опять же – лучше поздно, чем никогда.
– Нет, пап. Никакого алюминия.
ПЛАТА ЗА БРАК:
цена семейной жизни, когда прикольные ребята становятся занудами: «Спасибо за приглашение, но мы с Норин собирались полистать каталог «Икеа», а позже посмотреть "Магазин на диване"».
– Хорошо-хорошо. – Повернувшись, он смотрит в телевизор в другом конце комнаты, и, глядя на толпу рассерженных молодых людей, протестующих где-то против чего-то, пренебрежительно бурчит:
– Вы только посмотрите на этих парней. Неужели никто из них не работает? Подыщите им какое-нибудь занятие. Покажите по спутниковому каналу видеоклипы – да что угодно – только займите их. Бог ты мой! – Отец, подобно Маргарет, бывшей коллеге Дега, не верит, что люди способны с пользой проводить свободное время.
Потом Тайлер сбегает, увильнув от ужина, оставив меня, мать, отца, четыре перемены блюд и легко предсказуемое напряжение.
– Мам, не хочу я никаких подарков на Рождество. Не хочу обрастать вещами в своей жизни.
– Рождество без подарков? С ума сошел! Ты что, у себя там на солнце перегрелся?
УТИ-ПУТИ-ВЕЧЕРИНКА:
смотрины грудного младенца – традиция, которую сквайры решительно изменили, приглашая, вопреки обычаю, не только женщин, но и мужчин. Подарок семейной пары вдвое дороже, чем одинокого гостя. Тем самым стоимость подарка поднимается до стандарта эры Эйзенхауэра.
Позже, в отсутствие большинства своих детей, мой сентименальный отец слоняется по пустым комнатам дома, словно танкер, пробивший корпус собственным якорем, в поисках порта – места, где мог бы заварить рану. Наконец он решает сложить чулки возле камина. В чулок Тайлера он кладет подарки, покупка которых каждый год доставляет ему огромное удовольствие: крошечные бутылочки с жидкостью для полоскания рта, японские апельсины, арахис в сахаре, штопоры, лотерейные билеты. Когда же дело доходит до моего чулка, он просит меня выйти из комнаты, хотя, я знаю, любит мое общество. Теперь я скитаюсь по дому, слишком большому для нескольких человек. Даже елка, наряженная в этом году скорее по привычке, не приносит радости.
Телефон мне не друг; Портленд будто вымер. Друзья либо женились – и теперь пребывают в депрессии; либо не женились – и тоже погружены в депрессию; либо, спасаясь от скуки и депрессии, убежали из города. Некоторые купили дома, а это – в том, что касается индивидуальности, – подобно поцелую смерти; известие о покупке дома – все равно что признание того, что люди обезличились. Можно сразу многое предположить: что они застряли на ненавистной работе; что они на мели; каждый вечер смотрят видеофильмы; что у них килограммов семь лишнего веса; что они больше не прислушиваются к новым идеям. Все это подавляет. Хуже всего то, что этим людям даже не нравятся их дома. Лишь изредка, воображая, что им удалось подняться, они чувствуют себя счастливыми.
Господи, откуда это мое брюзжание?
Мир превратился в один большой тихий дом, как у Дейдре в Техасе. Нет, так дальше жить нельзя.
Чуть раньше я совершил ошибку, сказав, что не вижу радости в обладании домом, и отец пошутил:
– Не своди нас с ума, а то мы, как родители твоих друзей, переедем в кооперативную квартиру, где не будет комнат для гостей и запасного белья.
Ничего остроумнее не мог придумать.
Отлично.
Как будто они могут переехать. Я знаю, что это не произойдет никогда. Они будут сопротивляться переменам; изобретать защитные талисманы, вроде бумажных «полешек» для растопки камина, которые мать скручивает из газет. Они будут бесцельно слоняться по дому, пока, словно жуткий чумной бродяга, не вломится будущее и не сотворит какое-нибудь зверство – смерть, болезнь, пожар или (вот чего они по-настоящему боятся) банкротство. Визит бродяги стряхнет с них благодушие; подтвердит, что беспокоились они не напрасно. Они знают, что его кошмарный приход неизбежен; перед их глазами молчат гнойники на его коже – зеленые, как больничная стена, – его лохмотья, выкопанные в мусорных ящиках за складом бойскаутов в Санта-Монике, где он и ночует. И им известно, что у него нет недвижимости, он не будет обсуждать телепередачи, зато будет заманивать воробьев в клетку.
ГНЕЗДО БЕЗ ПТЕНЦОВ:
стремление родителей, после того, как дети отделились, поселиться в маленьком, без гостевых комнат домике, дабы великовозрастные дети не мучили их спонтанными наездами и не поднимали в доме все вверх дном.
Но они не хотят говорить о нем. В одиннадцать отец с матерью спят, Тайлер где-то празднует. Короткий телефонный разговор с Дегом возвращает мне уверенность в том, что где-то во Вселенной существует другая жизнь.
Последние известия – «астон мартин» попал на седьмую страницу в «Дезерт сан» (больше ста тысяч ущерба возводят дело в ранг уголовного преступления), а Шкипер заходил выпить в бар «У Ларри», высосал море, а когда Дег попросил его расплатиться, просто ушел. Дег по глупости отпустил его. Похоже у нас начинаются неприятности. Ах, да. Мой братец, сочинитель джинглов, прислал мне старый парашют, чтобы укрывать «сааб» на ночь. Подарочек, а?
ЗАВИСТЬ К ДОМОВЛАДЕЛЬЦАМ:
чувство безысходности, пробуждающееся в молодых, не имеющих собственных доходов людях, когда настает их время познакомиться с ценами на жилье.
Позже, сидя перед телевизором, я съедаю целую пачку шоколадного печенья. А еще позже, направляясь на кухню порыться в холодильнике, понимаю, что мне так скучно, что, кажется, сейчас станет дурно. Не стоило приезжать домой на Рождество. Я уже перерос это. Было время, когда, возвращаясь из разных учебных заведений или путешествий, я ждал, что увижу свой дом как-то по-новому. Больше этого не происходит – время откровений, по крайней мере в отношении родителей, прошло. Но не забудьте: у меня остались два милых сердцу человека – больше, чем у большинства людей; но пора двигаться дальше. Мне кажется, каждый из нас потом по-настоящему оценит это.
Рождество. С раннего утра я в гостиной со своими свечами – сотнями, а может и тысячами свечей, – а также грудой рулонов сердито шелестящей фольги и стопками одноразовых блюдец. Я ставлю свечи на все доступные плоские поверхности, фольга не только предохраняет их от капающего стеарина, но и отражает пламя, в результате число его язычков как бы удваивается. Свечи повсюду: на пианино, на книжных полках, на кофейном столике, на каминной полке, на подоконнике, оттесняя за окна как-нельзя-кстати-выдавшееся сумрачное сырое утро. На одной только стереосистеме в дубовом корпусе разместились по меньшей мере пятьдесят свечей на любой вкус. Между серебряными кругляшками и цилиндриками лимонного и зеленого цвета стоят фигурки мультипликационных героев. Тут же колоннады клубнично-красного и прогалины белого цвета – пестрый демонстрационный набор для тех, кто никогда не видел свечей. Я слышу звук шагов наверху, отец зовет:
– Это ты там внизу, Энди?
– С Рождеством, пап. Все встали?
– Почти. Мать как раз мутузит Тайлера по животу. Что ты там делаешь?
– Это сюрприз. Обещай мне. Обещай мне, что вы не спуститесь еще пятнадцать минут. Мне нужно всего пятнадцать минут, чтобы все закончить.
– Не волнуйся. По меньшей мере столько времени Его Высочество затрачивает на то, чтобы сделать выбор между муссом и гелем.
– Обещаешь?
– Пятнадцать минут. Время пошло.
Вы когда-нибудь пытались зажечь тысячу свечей? На это требуется не так мало времени, как кажется. Используя в качестве трута обыкновенную белую столовую свечу и держа под ней блюдце, чтобы не накапать, я поджигаю свои драгоценные фитильки – частокол церковных свечек, отряды еврейских поминальных свечей и редкие колонны песочного цвета. Поджигая их, я чувствую, как воздух в комнате нагревается. Открываю окно, чтобы впустить кислород и холодный воздух. Я заканчиваю.
Вскоре присутствующие члены семьи Палмер – все трое – собираются наверху у лестницы.
– Ты готов, Энди? Мы идем, – кричит отец, и его голос перекрывает топот ног Тайлера, спускающегося по лестнице, и его бэк-вокал: «Новые лыжи, новые лыжи, новые лыжи, новые лыжи…».
Мать говорит, что чувствует запах воска, но ее голос обрывается. Я понимаю, что они дошли до угла и уже видят масляный желтый отблеск огней, вырывающийся из гостиной. Они огибают угол.
– О боже… – произносит мама, когда они входят в комнату. Онемев, все трое медленно оглядывают обычно такую тоскливую гостиную, усыпанную трепещущими, живыми белыми огоньками – пламя охватило все поверхности; ослепительное недолговечное царство совершенного света. В мгновение ока мы освобождаемся от вульгарной силы тяжести; вступаем в область, где наши тела, как астронавты на орбите, могут проделывать акробатические трюки, под одобрительные аплодисменты лихорадочных, лижущих стены теней.
