Накануне вечером она позвонила мне домой (впрочем, куда бы ещё она могла позвонить? на работе мне личный телефон не полагался…). Очень просила подъехать. Причём почему-то непременно днём.
«Вам, Сергей, это будет не так уж сложно. У вас ведь свободный график…».
Меня всегда бесила и эта ядовитая её ирония. И привычка высмеивать каждое моё новое рабочее место.
Нет, не то, чтобы я какой-то работой дорожил… Но зачем смеяться над тем, что даёт хоть какие-то деньги?
И откуда эта самоуверенность? Почему «не сложно»? Откуда ей знать?
Нет, мне было сложно это сделать. Именно в тот день у меня была куча заказов. Рекламные листовки и три больших плаката.
Но я приехал. Я и не пытался отговориться или как-то отложить эту встречу.
Не знаю почему, не могу до сих пор объяснить… Едва я положил трубку после короткого разговора с ней, как почувствовал тревожную, тянущую боль в сердце. Словно уже случилось что-то очень, очень плохое. И в целом мире только я один об этом ничего не знаю.
И её голос… Он показался мне… Торжествующим?
Да, пожалуй так. Именно торжествующим.
И я решил, что надо с ней встретиться. Обязательно. В разгар рабочего дня. Или среди ночи. Неважно. Но как можно скорей.
— КАКМОЖНОСКОРЕЙ!
Чем дольше будет оттягиваться эта встреча — тем больше будет расти нудная, выматывающая, тянущая боль.
Ехать! Как — можно… Как можно?
Как она могла?!
— Нет, спасибо… Я бы просто воды выпил. Желательно, кипячёной.
— А я, Сергей, другой вам и не предложу. Я же всё-таки медик. Хоть и на пенсии. Вы, полагаю, это не забыли?
— Как можно, Полина Петровна, как можно. Помню. Одно время даже лечить меня пытались…
— И, увы, безрезультатно… Подождите, сейчас принесу.
Она вышла из комнаты.
Чуть слышно звякнул стакан. Лёгкий хлопок — закрылась дверь холодильника. Наливает. Звук глуше — стакан наполняется.
Странно, сегодня она гораздо любезней, чем обычно.
К чему бы это?
Она возвращается. Шелест тапочек по коридору. Размеренный, спокойный шелест.
— Вот, возьмите. Я немного лимонного сока добавила. Хорошо жажду утоляет, не правда ли?
Какая забота!
Как всё это… непонятно. Что ей надо?
— Сергей, мне надо с вами поговорить.
— Для того и приехал…
— Серьёзно поговорить. Понимаете?
На серванте — фотография под стеклом. Мужчина лет пятидесяти. Спокойное, улыбчивое лицо. Еле заметные морщинки у глаз. Очерченный прямыми, твёрдыми линиями подбородок. Светлый плащ. Застёгнут на все пуговицы. Почти до ворота. Лишь едва виднеется уголок рубашки и узел чёрного галстука (вообще-то, Павел Георгиевич любил носить тёмно-синие галстуки, надевал их под тёмно-же синий пиджак в мелкую светлую полоску… почти наверняка и в тот день надел он галстук любимого своего «академического» цвета, но фотография чёрно-белая и потому наверняка не скажешь).
Лицо присыпано пылью. Он улыбается, но я знаю, точно знаю — сейчас ему тяжело тут, так же, как и мне… Тяжело.
Пока он был жив — меня ещё принимали в этом доме. По воскресениям мы с женой приезжали в гости.
Нет, не так уж часто. Где-то раза два в месяц. Но нас тут ждали. Нас двоих. Обоих. Он протягивал мне руку — твёрдую, сильную, красивую (да, именно так!) руку профессионального хирурга. Он улыбался… Да, так, как на фотографии — широко, лучисто…
«Ну что, разночинец, по шахматам?»
Разночинец… Это потому, что чины разные? Каждый месяц — новый чин. Один раз был даже чин грузчика. Да недолго я на том посту выдержал — три часа… Потом поясницу схватило (дело было зимой и пришлось выгружать вагон на станции, доверху забитый деревянными ящиками с какими-то подшипниками… ужас!).
Нет, он никогда и ни в чём не упрекал меня. Он вообще был светлый… Или белый? Когда про человека говорят «светлый» — уж не имеют ли в виду окраску его биополя? Ведь бывают же люди с такой вот лёгкой, светлой аурой.
Когда нервы Лены были на пределе — я звонил ему и он приезжал к нам. Приносил конфеты, рассказывал смешные истории из долгой своей врачебной практики.
И Лена, несчастный зайчонок мой, выбиралась из тёмного своего угла (это там, где угол шкафа вплотную примыкал к углу комнаты, там и в самом деле даже в полдень было довольно темно) — и улыбалась сначала. А потом начинала смеяться…
А потом мы все вместе пили чай.
Лицо присыпано пылью… будто землёй.
Улыбка застыла.
«Прости уж… Выкручивайся сам…».
Он умер два года назад.
С тех пор в этом доме я — нежеланный гость.
Вот только сегодня…
— Ну, я полагаю, по пустякам меня сюда бы и не пригласили…
Она перехватила мой взгляд.
С минуту смотрела на фотографию.
Потом подошла к серванту. Открыла стеклянную дверцу. Вынула фотографию и подошла к окну, вплотную к пробивавшимся из-под штор лучам света, как будто именно сейчас, именно в эту минуту хотела рассмотреть какие-то ранее неведомые детали на таком знакомом ей (да и мне тоже), не одну сотню раз уже виденном снимке.
— Странно… — сказала она и, подняв голову, посмотрела на меня вопросительно, словно просила помочь ей разгадать давно мучившую её тайну. — А ведь он всегда, всю жизнь вас выгораживал. И передо мной, и перед Леной. Вообще то это не в его характере — выгораживать разгильдяев…
— Полина Петровна!..
— Разгильдяев! — упрямо повторила она и в голосе её зазвучали металлические нотки. — Сергей, вам ведь известно, что наша семья — это семья медиков. Это наша семейная традиция. А медики нетерпимы ко всем формам безответственности и распущенности. Неважно — бытовой ли или профессиональной. В вашем случае, боюсь, сочетается и то, и другое.
— Полина Петровна! — её склонность к поучениям всегда меня раздражала, а в тот день интонации её голоса с самого начала показались откровенно издевательскими и потому, вместо покорного выслушивания очередной (как мне казалось) её лекции я сразу же начал огрызаться (впрочем, сели бы я сразу понял, что терять мне нечего… кто его знает, чтобы я с ней сделал тогда…). — Надеюсь, вы не для того срывали меня с работы, чтобы высказать мне очередное своё «фэ»?! Полагаю, Павел Георгиевич не так уж плохо разбирался в людях и зла своей дочери не желал. Возможно, я не идеальный зять, но семья для меня…
— Семья? — переспросила Полина Петровна с удивлением (мог бы поклясться — наигранным). — Хотите сказать, что семья для вас — это всё? Я слишком хорошо знаю вас, Сергей. Мастер вы… на фразы…
Она подошла к серванту и поставила фотография на место. Медленно закрыла дверцу… Так медленно, что чуть слышный скрип несмазанных петель длился с полминуты и даже показалось, что старые эти дверные петли отыграли несколько тактов мелодии. Жаль, я не понял — какой.
Про-ща-щай!
В последний?…
— Он просто был к вам снисходителен, Сергей. Ну да, конечно, вы же не злодей. Не маньяк. Не наркоман. Не алкоголик… хотя, вот, Лена жалуется, что в последнее время разит от вас…
— Всё то вы знаете! И как быстро узнаёте!
— А у дочери от меня секретов нет. Но вы знаете, Сергей, я ведь недаром говорила о нетерпимости медиков к распущенности. Это ведь профессиональная черта. Так же как привычка мыть часто мыть руки. Коротко стричь ногти. Не разбрасывать вещи где попало. Польза этих привычек проверена… на жизнях других людей. У грязи есть свойство убивать. Так же, как и у безответственности…
— Какой пафос, Полина Петровна! Какой пафос! У занудства тоже, между прочим, есть такое свойство. Может быть, вы мне сразу выскажете очередные свои претензии и я уберусь восвояси? В очередной раз поплакать над своим несовершенством?
Она улыбнулась.
Чёрт! Вот это уже совсем плохо.
Даже моя откровенная наглость совершенно её не злит.
Она что-то решила? Что-то знает?
Что происходит?!
— Боюсь, поздно плакать Сергей… Все сроки вышли. Вам бы лучше было это сделать несколько лет назад. А теперь… Я ведь не просто так вам всё это говорю.
Да, верю. Не просто так.
— Леночке с вами очень трудно… Нет, я прошу — не перебивайте меня! Да, да, вы очень устали от моих упрёков. Я, должно быть, типичная тёща — злобная, патологически вредная мегера, терзающая несчастного зятя. Но уж потерпите немного, мне ведь и самой, поверьте, больно. Мы с вами, конечно, так и остались… Чужими, не так ли?
— Увы, Полина Петровна…
— Ну почему «увы»? Ведь вам нравилось, всегда нравилось именно такое положение вещей. Вам нравилось то, что Лена совершенно оторвана от семьи…
— У неё своя семья, Пол…
— Ну не семья это, Сергей! Боже мой!
Да, в другое время я бы порадовался, что всё-таки сумел вывести её из себя. Она не выдержала и всё её фальшивое, показное, демонстративное спокойствие мгновенно куда-то исчезло — и движения рук стали резкими и нервными, и кружевные крылья халата взлетели вверх и вновь опали, и льдинки в её глазах, те самые льдинки высокомерного равнодушия, что не таяли все эти годы, не таяли даже тогда, когда полыхающие потоки взаимной ненависти могли бы, казалось, расплавить и железо, эти льдинки готовы были неведомой ей талою влагой пролиться по задрожавшим её векам.
