Ночной небосвод на некоторое время пустеет, и Тони возвращается в реальный мир, встает на носки и открывает шквальный огонь кулаками в нескольких дюймах от моего живота.
— Эй, эй, ну-ка прекрати, — говорит Лайам, оттаскивая его от меня. — Помнишь, что мы с тобой говорили? Всему свое время и место, а, сынок?
Я улыбаюсь. Тони выпячивает подбородок и складывает руки на груди. Я треплю ему волосы.
— Качественный левый верхний ты наработал, Тони, — замечаю я и отвожу глаза на Лайама. Он секунду удерживает мой пристальный взгляд, и я спрашиваю себя, то ли я ему нравлюсь, то ли я слишком напилась и меня пробило на большие чувства. Магию разрушает внезапный удар кулаков Тони, который вьется вокруг меня, крутясь и вертясь будто оса. Лайам безнадежно качает головой.
— О’Мэлли здесь где-то, с тем новым парнем, — сообщает он. — Черт возьми. Как его зовут. Хорнби. Видела, наверно, его в «Эхо» на той неделе?
Я немного падаю духом. Вся эта боксерская тема для меня просто протухла. Начнем с того, что я увлекалась боксом в те времена, когда О’Мэлли вел занятия на Гранби-стрит. Нас в те времена было человек десять, в основном друзья Джеми и Сина. Затем он нашел в городе помещение побольше, оборудовал его зеркалами, беговыми тренажерами и сауной, и это все не замедлило превратиться в рассадник вышибал, псевдо-бандюков и бабищ с фигурой Настоящего Мужика. На Гранби я была единственная девчонка, это означало, что я должна была тренироваться и спарринговать с пацанами. Все меня любили и безбожно баловали. А вот женщины, они злые и жестокие — никакого внимания к защите или работе ног. Единственное, что их интересовало, это вопрос, насколько быстро они, выйдя на ринг, сумеют расквасить в лепешку нос своей сопернице.
Смена тресков и хлопков сигнализирует о начале главного шоу сегодняшнего вечера. Все головы поднимаются к небу, и ночь вздрагивает многотысячным разноцветьем. Оно сменяется смачными аплодисментами и пьяным весельем. Студенты громко и радостно кричат, обнимая друг друга и скаля зубы, как придурки. Я отстраняюсь, откидываю голову насколько могу далеко назад и вылавливаю остатки пива из банки. Осторожно выпускаю ее из рук на землю и зажигаю еще одну сигарету. Джеми тут же материализуется передо мной с очередной холодной банкой.
— Дважды за сегодня, прикинь? — сообщает он, дергая для меня за кольцо.
— У?
— Тока что видел твоего предка вон там, в очереди за пивом. С какой-то девушкой. А вон он, там!
Он указывает на толпу людей с другой стороны от костра. Заноза страха проникает мне под кожу. Папа. Я уверена — я просто уверена, это меня убьет. Мой взгляд скользит от лица к лицу и встречается прямо с ним. Он быстро отпрянывает, словно не видит меня и поворачивает голову к разноцветной вспышке в небе, выпущенной на каком-то дальнем шоу. Но лицо его выдает его с потрохами. Его запалили. Прежде чем я успеваю остановить его, Джеми стартует. Они по-мужски обнимаются и над чем-то смеются. Джеми разворачивается и показывает на меня. Папа наклоняется и подносит ладонь к глазам, словно стараясь разглядеть меня. Машет мне. Я знаю, что сейчас произойдет, прежде чем это происходит. Улыбающаяся и сияющая телка подскакивает к папе и вручает ему хот-дог. Она нежно чмокает его в нос. Она младше меня. Папа нервно чешет затылок и косится в мою сторону. Девка эта — одна из его первокурсниц высокая, светловолосая и умилительно счастливая, что пришла сюда, с ним. Она изо всех сил старается по-детски, по-девчачьи восторгаться фейерверками. Она сутулится и жеманно лыбытся Джеми. Мне хочется запустить ей в лицо петардой. В том, что преподаватели тусуются со студентами ничего необычного нет. Джон Фенни вывозил свою ораву с «Тендера в Литературе» на безумные отрывы в Амстердам, но папа никогда не одобрял подобное общение.
— Это непрофессионально, — бывало, говорил он. — Как ты сумеешь объективно оценить письменную работу, если знаешь студентку излишне? Возможно, студенты будут больше тебя любить, если увидят тебя пьяным, но уважать будут меньше.
Папа неловко мнется. Джеми пытается позвать их обоих, но папа качает головой и стучит пальцем по часам. Он еще раз мне машет, потом исчезает в толпе. Девушка косится на меня соответствующим образом и по-щенячьи скачет вслед за ним. Мне хочется разбить ей рожу.
Джеми прибегает обратно, сконфуженно усмехаясь.
— Я же их звал, ты сама видела, но он сказал, он куда-то там опаздывает и все такое. Мне кажется, он капельку смутился.
— У моего папы, у него большой опыт. Он не станет водить студенток в мою сторону.
— Ага, но ради его девушки ты бы сделала исключение, нет?
И даже сейчас я не готова к той жгучей обиде и горькой ревности, что вызывают во мне эти слова. Его девушка. Мой папа.
Вернувшись к Сину, мы устраиваем дикую свалку, кто первый займет ванну. Джеми с Сином настаивают на необходимости в третий раз за сегодня проведении своих омовений, Мэлли с Кевом громогласно возражают против спальни Сина на том основании, что зеркала там нелестно обманчивые. Билли решил, что ему не нравятся его ботинки, и он почесал домой за своими любимыми «Патрик Коксами». Я переодеваюсь на кухне. Мне всегда неуютно в платьях — они делают меня женственной и уязвимой. Я жалею, что выбрала такой наряд, но я слишком пьяная, чтобы злиться. В качестве зеркала я использую кухонное окно и переодеваюсь так, точно меня снимают на скрытую камеру, сладострастно стягивая с себя одежду, немножко стою голой, прежде чем лезть в платье. В несколько слоев наношу черную подводку для глаз и темно-серые тени, крашу губы двумя слоями красной-красной помады. Встаю на каблуки, запускаю руку в волосы и расхаживаю по кухне, надувая губки, покачивая бедрами и приподнимая волосы, словно сердитый педик. Открываю холодильник (такая вместительная, шикарная и модная дура от «Смег») и беру еще шампанского. От души пью, смачно рыгаю дорогущим напитком и показываю пальчик своей скрытой камере. Закупориваю бутыль куском смятой пищевой фольги и возвращаю ее на место в холодильник. Когда я захожу в гостиную, все уже переоделись, и Кев с фанатичной серьезностью делает дорожки. В воздухе смешиваются клочья ароматов различных лосьонов после бритья. Джеми с Мэлли одобрительно свистят в унисон. Кев останавливается и поднимает глаза. Его глаза с вожделением скользят по моему телу, затем он возвращается к кокосовой теме. Я одариваю его секундной, недоступной улыбкой и присаживаюсь возле Джеми, который надел серую блестящую рубашку с высоким воротом. Он выглядит чистеньким и красивым. Кев и Мэлли выглядят жутко. Кев напялил черный джемпер «Лакост», который на четыре размера ему велик, оттого вырез болтается на его белой, гусиной шее. Мэлли, при том что у него шикарная и тщательно подобранная одежда, производит впечатление мало-помалу распадающегося на куски. Его лицо испещрено потеками желтого нервного пота. Почти что как будто у него печенка гниет, отравляя весь организм изнутри. Эти двое — друзья скорее Сина, чем Джеми. Исторические обстоятельства, естественно, развели бы их в разные стороны, но Син просто неспособен разорвать симбиотические отношения, что связывают их. Он снабжает их кокосом и бесплатными проходками в клубы, а они обеспечивают ему статус полубога посредством подобострастного искусства пресмыкания. Это работает.
Син входит в гостиную, несколько верхних пуговиц на его рубашке расстегнуты, открывая широкую полосу золотого пушка. Он смотрит прямо на меня, оценивая мою реакцию. Его взгляд наглый, развратный и почти не мигающий. Он выжигает пространство между нами. Я отвечаю нейтральным взором, и на секунду он кажется почти что едва ли не удрученным. Вынув из кармана банкноту, он скручивает ее с непринужденной сноровкой и вручает Мэлли, который втягивает столько, сколько способна за раз принять его правая ноздря. Кев перенимает эстафету, за ним следует Джеми и нюхает преувеличенно торопливо. Он передает банкноту мне, но я отказываюсь и извлекаю собственное приспособление — скрученную карточку клиента из салона Сина.
Кокос немедленно впирает меня. Не столько вызывает приход, сколько выветривает алкоголь. Я чувствую себя общительной и великодушной, особенно по части Сина. Сообщаю ему, что у него обалденная рубашка. Он опускает подбородок к груди, осматривает себя и застенчиво информирует меня, что это «Донна Каран», и у него есть точно такая же, но темно-синяя. Он спрашивает меня, может быть, с его прикидом лучше смотрелась бы темно-синяя. Я гримасничаю так и этак, притворно взвешивая варианты, затем утвердительно улыбаюсь. Он снимает рубашку, швыряет ее на спинку стула и исчезает в спальне.
Мэлли и Кев выплевывают слова автоматными очередями. Как маленькие девочки на спидах. А флуоресцентный желтый пот на роже Мэлли начинает светиться. Едва он стирает один глянцевый слой рукавом рубашки, как кожа производит новый залп. У него расширившиеся и одичалые зрачки, совершенно закрывшие радужку. Я задумываюсь, не так ли выглядят люди перед самопроизвольным возгоранием. Однажды я видела это в документальной записи. Меня это реально потрясло. Тело сгорает до лобка, злосчастные останки валяются в дверях, кухнях, на лестницах. Представляете: приходишь домой и находишь ноги подружки на полу перед телевизором. Без единого пятнышка. В юбке и тапочках. А там, где должны быть туловище или голова — только куча пепла. Нет даже грудной клетки или черепа. Один пепел. Я не спала несколько недель, посмотрев такое. Стоило мне почувствовать сильное сердцебиение или мне делалось немного жарко, как я убеждала себя, что я вот-вот взорвусь. Что мое тело непроизвольно мутирует в самовозгорающуюся печь. И однажды от меня останется одна лодыжка, каковую папа обнаружит разлагающейся в своем кабинете.
