ударяется атлантическая чернота.
Сегодня вечером меня здорово позабавило, что это случится на Кони-Айленде, рядом с чёртовым колесом и прочей бредово-покатушечной машинерией.
Я выкурил косяк и как раз заваривал кофе в каюте, когда произошёл толчок. Почему-то за штурвалом буксира неверно прикинули расстояние, когда огибали сигнальный буй, отчего он обезумевшей крышкой проскочил между соединяющими караван тросами. Сначала я услыхал резкий треск где-то на одной из впереди идущих барж, потом непонятно где поднялся то ли скрежет, то ли стук, который, как мне показалось, быстро двигался к моей каюте. Стоило мне открыть дверь, неизвестный предмет, похожий на огромную бутыль из-под «Кьянти» поднялся из водяных брызг, опрокинулся, быстро и призрачно, на левый бок кормы и пропал из виду за бортом в бурлящем водном желобе. Я всё стоял и думал, что это была за чертовщина, как неожиданно понял, что справа по борту от меня расстилается чёрное, чернильное полотно Атлантики, перекрывая собой даже ночное небо.
Я продолжал стоять на ветру, вцепившись в дверь рубки. Морская гладь расходилась под узким мостиком, и на мгновение у меня возникло впечатление, что мы ковыляем по ночному краю плоского мира. Потом я начал спускаться (как вы спускаетесь на американских горках), вцепился в дверь, свет из каюты разлился вокруг меня, словно выгонял меня в наступающую черноту. Всё черное, потом начало синеть, по мере того, как горизонт блестящими ставнями выползал откуда-то сверху и вспыхнул у меня перед глазами. Спустя секунду с сосущим шумом поднялось море и чудовищной губой скользнуло по юту у меня возле лодыжек. Холодное, как лёд. В тот миг, неотрывно следя, как оно бурлит у задраенных шлюзов, я неожиданно сообразил, что, возможно, находился на волосок от смерти.
Поразительно, как после секундного колебания, стоит только свыкнуться с возможным поворотом событий, тут же подрываешься его предотвращать.
У меня возникло ощущение, что я плыву по течению.
Я запер каюту и залез на крышу, где штормовой фонарь скрипел и приплясывал, словно виселица. Я смотрел вперед поверх груза, и мне показалось, что длинная тень от моей баржи и та часть баржи, которая мне видна, сливаются в ночи в один большой крюк.
Держась за спасательный трос, я осторожно двигался к бакам по подветренной стороне. Я узнал, дойдя туда, что стальной трос на правом борту уже вышел, а забравшись на носовой кубрик, увидел, что растровые тросы тоже кончились. Оставался мой бортовой стальной трос. Когда и этот сдохнет, без электричества, от баржи моей в Атлантике толку будет не больше, чем от жертвы крушения. Только я это сообразил, как мужик на барже передо мной, в ту секунду представившийся мне самим дьяволом, непонятного возраста молчаливый немец, носивший бородку и щеголявший в зюйдвестке, дважды махнул тяжелым топором и разрубил мой трос.
По-моему, мне вполне следовало проорать хотя бы предсмертное проклятие, когда лихтерный трос, единственный связывающий нас, обвился вокруг носа моей баржи. Я незамедлительно подорвался, держа в голове внушительное расстояние между нашими посудинами, и покосился на его трос, зацепившийся за швартовую тумбу в середине моего судна. Я отчаянно сигналил, что всё нормально, и следил, как он подаётся назад со свободным концом троса. Он несколько раз быстро (или медленно) обогнул свою левую тумбу и приготовился не спеша закончить работу. Теперь я понял, чего он задумал. Невозможно управляться с единственным перлинем вручную, если штормит. Не порвись мой последний перлинь, мы бы соединились на манер кастаньет, чтобы вышел короткий трос. По такой теории он, в общем-то, и собрался рискнуть, потащив меня за собой. Я прилип к шпилю, наблюдая, как он готовится к неожиданному шоку. Как только верёвка натянется, жди чего угодно. Рыбаки это прекрасно знают. Самый опасный момент — это момент натяжения троса. Дёрнешь слишком сильно — хана тросу. Дёрнешь неосторожно — вместе с самым длинным концом ускачет фиш. Я прикинул (при условии, что он не сбагрил его какому-нибудь барахольщику, чтоб взять бухла), что у него на все маневры порядка тридцати футов палубного троса, и мне показалось, что этого катастрофически недостаточно для махинации «бросил-поймал» между двумя монстрами, застрявшими в неспокойном море. Туго натянувшаяся верёвка, разбрызгивая воду, пропела опасную ноту, которую я уловил, каким-то странным избирательным слухом, среди прочих шумов, издаваемых древесиной, ветром и морем. Первый скрип верёвки, трущейся о его тумбу — и я понял, что трос теперь резвой змеёй скользит через его руки в перчатках.
— Ещё, бля, оборот!
По-моему, он меня послушал, так как я разглядел, что он пытается очухаться. Я видел, как он травит еще несколько футов линя и затем крепко его удерживает, выпуская дюйм за дюймом. Но я знал, что почти ничего не осталось. Почти ничего не осталось от его троса, и скоро я в своем груженом гробу в гордом одиночестве уплыву в ночь.
Я подумал, может мне самому заняться тросом, но это было бессмысленно. Теперь я видел лишь смутные очертания его кормы, а так далеко я не докину.
Я вновь подумал об Атлантике: большой, черной, бескрайней… И мне адски захотелось вмазаться. Будь у меня в каюте торч, мне кажется, я бы сумел туда добраться по спасательному канату. Надеюсь, ёбаный буксир в курсе, что там у него сзади творится, подумал я. Я продолжал жаться к шпилю, меня колотило в одной майке и шортах, как вдруг, неожиданно, как первый крик, я почувствовал, как меня, словно мокрое насекомое, высвечивает прожектор.
Рядом на полной скорости плыл другой буксир.
Немногословный голос прозвучал через матюгальник:
— Что ты используешь вместо перлиня, друг? Свой лифчик?
Я увидел, как матрос умело забросил трос на мою тумбу. Взглянул на мостик.
— Иди ты на хуй, умник! — завопил я.
Рассказывать нечего.
Я, к сожалению, не в курсе, что за события привели к тому или этому. А то моя задача была бы куда проще. Подробности приобретают смысл, благодаря их связи с окончанием произведения. Их можно развивать, сокращать, выбирать или отбрасывать. Смотря к чему они нужны. В этом во всем этого нет, и нет удивительных фактов и сенсационных событий, к которым можно было бы присовокупить массу подробностей, в которых я день за днём вязну. Таким образом, я вынужден день ото дня двигаться, копить, слепо следовать за той или иной цепью мыслей, каждая из которых несёт в себе подтекста не больше, чем цветок или весенний бриз, кротовина или падающая звезда, или гусиное шипение. Ни начала, ни середины, ни концовки.
