Мне нужен ключ.
— Куда это «к себе»? Вы у нас что ли остановились?
— У вас.
— Не помню что-то…
Она поёжилась от ночного холода. От двери тянуло сквозняком.
— Ой, мужчина! Где это вы обделались то так?
— В лужу упал… Скользко было.
Не спеша, словно нехотя потянулась она за ключом. Моя грязная, в чёрно серых пятнах рубашка явно привлекла её внимание. Щёлки глаз стали стремительно расширяться и взгляд её, дотоле мутный и рассеянный, прояснился, стал резким и ясным, и недвижно сфокусировался на мне, где-то на уровне третьей пуговицы от ворота (возможно потому, что первые две были расстёгнуты).
— В лужу?
Голос её зазвучал подозрительно и недоверчиво.
— Где тут лужи то? Сухо, вроде, у нас…
Какое ей дело? Что на лезет?! Отдала бы ключ и досматривала глупые свои, однообразные гостиничные сны.
… А, кстати, что снится гостиничным администраторам во время дежурства? Выдача белья? Смена простыней? Ребёнок, что остался на попечении растяпы-мужа? Холодец, что оставлен вариться с вечера на маленьком огне, дабы дозреть как раз к утру («ты смотри, помешивай… да газ чтоб не погас!..»)?
— Что, во всём городе сухо? Да у вас тут грязи по колено!
Да, самое время немного разозлиться. Надо было больше пить. Если бы от меня несло перегаром, вопросов бы никаких не было. А трезвый, грязный, да ещё и ночью… Не дело, совсем не дело.
Рука её зависла над стойкой. Она готова была убрать её — и сколько бы тогда пришлось ещё потратить времени на уговоры, заверения, клятвы.
Но не на стуле же у стойки мне ночевать!
— Где по колено? Если только в парке где…
Чёрт, нашла, о чём подумать! Ну да, она же знает, что самая глухая часть парка примыкает к гостинице. С другой стороны, я мог просто… Да залезть в этот проклятый парк и напиться там. По нашему, по отечественному, на скамейке, разложив газетку. Да, я залёз в эту чёртову глушь, в гости к провинциальным вашим нимфам, дриадам и сатирам. Сидел на скамейке под старым, раскидистым клёном, пил и горланил матерные частушки. А старик Пан, повиснув на ветке, тянул морщинистые, узловатые пальцы к стакану. И толстое брюхо его колыхалось у меня над головой…
Ненавижу! Меня тошнит от запаха деревьев! Меня тошнит от запаха земли!
— Ну поскользнулся же!..
И я весьма натурально качнулся, надавив грудью на ограждение стойки. От толчка лампа на столе качнулась мне в такт и кивнула плафоном, словно подтверждая мою правоту.
— Фамилия ваша как? Регистрировались у нас?
Интересно, а под какой фамилией зарегистрировался Ангел?
Гавриил Армагеддоныч? Едва ли… Да и под моей вряд ли — тут паспорт нужен, а паспорта и у меня на руках нет.
Ладно, будь что будет!
— Кашин, Виталий Петрович. Номер триста сорок. Да вы же помните…
— Ничего не помню, я с девяти на дежурство заступила… Кашин? А, да! Есть такой. Ну так сразу бы фамилию и сказали! Ходят тут среди ночи, будят… Берите ключ. Да, я на завтрак будить не буду! Меня с утра не будет. Так что сами вставайте.
— Завтрак?
— Тридцать рублей в кассу заплатите. Каша, молоко, яичница… кафе у нас, на первом этаже.
— Спасибо… Кафе… проснусь, наверное…
Я прошёл по коридору, миновал лестницу (странно, бдительная эта женщина не обратила на то, что я не стал сразу подниматься на третий этаж… впрочем, я мог бы сказать, что мочевой пузырь у меня переполнен, а туалет в номере работает отвратительно… правдиво, туалет там грязный и насквозь проржавевший, он наверняка не в порядке…»).
Третьей окно слева — это где-то здесь. Эта дверь или соседняя? Ни табличек, ни номеров, ни даже бумажек на кнопках. Ничего. Только облупившаяся краска.
Эта дверь закрыта. Эта тоже.
А если администратор смотрит мне вслед? Коридор тёмный, но всё равно, просматривается насквозь, до самой стены. И движения мои даже в этой темноте вполне различимы. Действительно, почему я не иду к себе? Чего я тут брожу? Что я тут тыкаюсь во все двери?
Стоп! Шум… Шум воды.
Поток, вечный ток струй в унитазе. Это здесь! Невозможно ошибиться, невозможно ни с чем спутать этот такой родной, такой знакомый звук. Звук неисправных унитазов, столь часто встречающихся на просторах земли, где суждено мне было родиться и вырасти. Звук, который я услышал и узнал бы в любой какофонии, в любом сплетении иных звуков. Звук, под который я засыпал ещё в детстве, в детском саду, во время тихого часа… И он баюкал меня.
Да, эта дверь открыта. Это здесь.
Ну здравствуй, сраная моя родина!
Великая страна гордо взметнувшихся вверх бачков, свисающих с них перекрученных бечёвок и длинных труб, по которым низвергаются вниз ледяные потоки хрустальных твоих вод. Ты рождаешь героев и поэтов, полководцев и царей, законодателей и реформаторов. И в каждого из них, в каждого, рождённого тобой, ты вкладываешь частичку самой себя. И дети твои возвращаются к тебе вновь и вновь — и многократно возвращают тебе данное тобой, исполняя священный долг свой. Душа твоя широка и преисполнена любовью ко всему сущему. Ты готова наполнить собой весь мир и каждого одарить благодатью своей. О, недаром, недаром называют тебя святой! И, расправив широкие крылья, орёл летит над тобой…
— О, сразу видно восторженную, поэтическую натуру! Декламировать в таком месте, да ещё и в такое время!
А это ещё кто такой?
Сухонький, седобородый старичок в драной чёрной телогрейке, из-под которой виднелась тельняшка (такая старая, грязная и мятая, что чёрные и белые полосы слились на ней в сплошные серые разводы), сидел на корточках у унитаза и черпал оттуда ложкой воду. Рассматривал её внимательно, поднося едва ли не к самым глазам, подслеповато щурясь при этом, и выплёскивал потом прямо на пол. И зачёрпывал снова.
На меня он смотрел искоса, но с явным любопытством, не прерывая, впрочем, своего занятия.
— У вас всегда таких условиях просыпается дар красноречия?
— А вам то какое дело? — ответил я довольно грубо. — Вы то кто и что тут делаете?
Я ожидал, что старик замолкнет и не станет более вступать в разговор с подозрительным грубияном, ворвавшимся среди ночи в сортир, но старик явно не смутился и с готовностью продолжил разговор. Впрочем, можно ли вообще смутить хоть чем-нибудь человека, черпающего воду из унитаза?
— Августин я, Блаженный, — ответствовал старик. — Божью примудрость исчерпать пытаюсь, до самого дна. А она, вишь, зараза, течёт всё и течёт из бачка. Вот ведь незадача какая! С утра ведь сижу, а конца всё не видно. Бесконечна она, видно, мудрость то Божья.
— Да как сказать, — ответил я.
Мне, безмозглому, удивляться было не положено. Человек, обладающий разумом, непременно решил бы, что старик — местный сумасшедший, забравшийся в туалет через открытое окно. Или, может, алкоголик. Или даже наркоман.
И постарался бы убраться отсюда поживее.
Но меня ни слова старика, ни поведение его нисколько не смутили. В конце концов, почему бы и не Августин? Почему бы и не Блаженный?
Я подошёл к окну и увидел, к крайнему своему удивлению, что оно уже открыто. Отсвет тусклой сортирной лампочки на стекле метнулся в сторону и рама, едва я тронул её, легко скользнула на меня, чуть слышно скрипнув при этом.
— А он ушёл уже, ушёл, — пробормотал старик, словно отвечаю на вопрос мой (который, разумеется, я и не думал ему задавать).
— Кто?
— Да Ангел твой! — и старик отхлебнул воду из ложки, зажмурив глаза и причмокивая, словно смакуя этот глоток. — Ангел твой… Стукнул в окно, я и открыл ему. Он и пролетел, трепеща крылышками… А чего ему тут сидеть? Тут я сижу…
Откуда это старик узнал? Ангел… Знает, что перепачканный кровью человек, влезающий среди ночи в сортир через открытое окно — Ангел?
И ничуть этому не удивляется.
Или и этот тоже оттуда?.. Сверху?..
Но тот, непорочный сын небес, так подло подставил меня?
Ведь подставил же! Подставил!
— Ушёл? Как же это? Почему меня не подождал?! — я стукнул кулаком по подоконнику.
Сволочь! Неужели специально подставил, заставил общаться с этой дурой за стойкой? Может, заранее знал, что этот ненормальный в туалете по ночам сидит?
— Как же он прошёл? Я же всё это время на первом этаже был! Я его не мог не заметить!
— А вот, видно, и не заметил. Отвлёк тебя кто… или сам отвлёкся. Ангелы, они же шустрые. Фр-р-р! И мимо пролетели!
Сообщник он, что ли? Или, может, тоже райское создание?
А что, если спросить его?..
— Слышь, Блаженный, а ты в раю был? Тебе кишки там не вырезали случайно?
— А то как же! — ничуть не удивясь, ответил старик. — Да ещё и на наркозе сэкономили, суки! Да вон, сам смотри.
Он встал, распахнул телогрейку и, задрав вверх тельняшку, с гордостью показал живот. Вернее то, что от него осталось.
От самого пояса и до груди вся кожа была полностью содрана и на том месте, где должен был быть живот — видно было лишь какое-то буро-зелёное, трясущееся, дёргающееся месиво, словно внутренности старика вытащили наружу, провернули хорошенько через мясорубку, подержали денька два на тёплом солнышке и, дождавшись, когда фарш изрядно протухнет, засунули обратно в полость живота.
