– Ну, слепой судья – это ладно, но слепой дантист?!. – и стучал себя при этом перчаткой по лбу.
– Играй, клоун, – отзывался доктор Воль-фенберг, вылитый Конни Мэк[47] в своих летних двуцветных туфлях и шляпе-панаме. – Бери мяч, Бидерман, пока тебя не удалили за разговоры!
– Но как же они учили тебя, в твоей зубной школе, неужели по Брайлю?
Тем временем на поле появляется скорее бетономешалка, чем homo sapiens – король розничной торговли Алик Соколов. Что тут начинается! Половину иннинга потоки ругани летят в сторону базы из центра поля, а когда его команда переходит к бите, обвинения и насмешки меняют направление на противоположное – и, надо заметить, они никак не связаны с происходящим на поле. Когда мой отец не занят в воскресенье, он тоже любит посидеть со мной и посмотреть несколько подач; он хорошо знает Соколова (да и других игроков), раньше все они жили в Центральном районе, пока мой отец не встретил мою мать и не перебрался в Джерси-Сити. Он говорит, что Алик всегда был „настоящим шоуменом“. Когда Алик бросается ко второй базе, кроя на чем свет стоит „дом“ (где нет уже никого, даже бэттера[48] – только доктор Вольфенберг сметает пыль специальной метелочкой), люди на трибунах уже плачут от смеха, они бьют в ладоши и кричат:
– Давай, Алик! Покажи им, Соколов!
И каждый раз доктор Вольфенберг, немного слишком серьезный для непрофессионала (дело в том, что он немецкий еврей), поднимает ладонь, останавливая игру, и так уже прерванную Соколовым, и говорит Бидерману:
– Будьте любезны, покажите место этому слабоумному.
Я уверяю вас, эти люди были чертовски симпатичны! Я сидел на деревянной трибуне возле первой базы, глубоко вдыхая сложный весенний запах моей бейсбольной рукавицы – смесь пота, кожи, ваксы, – и хохотал до упаду. Я не мог даже представить себе, что можно прожить жизнь не здесь, а в каком-нибудь другом месте. Как можно уезжать куда-то, зачем, если здесь есть все, чего я хочу? Насмешки, шутки, смешные выходки, розыгрышы – все для смеха! Я так люблю это! Но дело в том, что они еще и могут быть до смерти серьезными. Посмотрели бы вы на них, когда приходит время доллару поменять хозяина. Не говорите мне, что доллар – это ерунда. Поражение или победа – это вовсе не шутка! Вот что очаровывает меня больше всего. Бешеная борьба и дурацкая клоунада. Вот это представление! Как я хочу вырасти и стать евреем! Прожить жизнь в квартале Викуехик, играть с девяти до часу каждое воскресенье, быть клоуном и спортсменом, умным шутом и опасным бэттером.
Но где я вспоминаю об этом? И когда? А, капитан Мейерсон делает свой последний круг перед посадкой в аэропорту Тель-Авива. Я прижался лицом к иллюминатору и думаю о том, что мог бы исчезнуть, изменить имя и никто никогда не услышит обо мне, – но тут Мейерсон закладывает поворот на мое крыло, и я впервые вижу под собой азиатский континент; в двух тысячах футов под собой я вижу Землю Израиля, где еврейский народ обрел свою душу, и меня вдруг насквозь пробивает воспоминание о воскресных матчах в Ньюарке.
Пожилые супруги, сидящие рядом со мной (их зовут Эдна и Феликс Соломоны, за четыре часа полета они рассказали мне все о своих детях и внуках, которые живут в Цинциннати, и показали фотографии), подталкивают друг друга локтями и одновременно кивают в молчаливом восхищении; они подталкивают и своих новых друзей, сидящих через проход, пару из Маунт-Вернона, Сильвию и Берни Перлз, пытаясь обратить их внимание на высокого симпатичного молодого еврея-юриста (и холостого! какая пара для чьей-нибудь дочери!), заплакавшего, когда самолет коснулся еврейской земли. Однако причиной слез, которые случилось видеть Соломонам и Перлзам, была не земля обетованная, обретенная в конце исхода, но голос девятилетнего мальчишки, вдруг зазвучавшего в моих ушах – мой собственный голос. Это я, и это мне девять лет. Конечно, я нытик, я гримасничаю и канючу, я всегда недоволен, несчастен, огорчен и обижен („как будто весь мир ему что-то должен в его девять лет“, – говорит моя мать), но я же и шалун, и веселый насмешник, не забывайте об этом! Я энтузиаст, романтик и лицедей, девятилетний любитель жизни! Одержимый такими простыми желаниями!
– Я на стадион, – кричу я в кухню, так и не вычистив специальной зубной нитью застрявшие в зубах остатки завтрака… – Я ушел, – кричу я, хватая свою руковицу, – вернусь около часа.
– Подожди минутку. Когда ты вернешься? Куда ты?
– На стадион! – ору я во всю глотку. – Посмотреть на мужчин!
Вот этот вопль и достиг моего слуха, когда самолет прикоснулся к Эрец-Исраэль: посмотреть на мужчин!
Потому что я люблю этих мужчин! Я хотел стать одним из них! Возвращаться домой к воскресному обеду ровно в час дня, стягивать остро пахнущие потом носки и майку (21 подача за утро – это вам не шуточки!), чувствовать пульсацию в мышцах руки, уставшей от этих великолепных низких бросков, которыми я бы упивался все это долгое утро; волосы растрепаны, на зубах песок, ноги болят, живот устал от смеха, короче, крепкий еврейский парень здорово оттянулся и пришел немного подкрепиться. Пришел к кому? К своей жене и к своим детям, к своей собственной семье, проживающей в квартале Викуехик! Я бреюсь и принимаю душ – горячие струи воды смывают с меня черную грязь, о, как это приятно: терпеливо стоять под обжигающими струями. Как это по-мужски – превращать боль в удовольствие. После душа я надеваю модные брюки и свежую рубашку „гаучо“ – как здорово! Я насвистываю популярную песенку, восхищаюсь своими бицепсами, навожу глянец на туфли, а в это время мои ребятишки (с глазами точно такого же цвета, что и у меня) хохочут на ковре в гостиной, рассматривая воскресные газеты; моя жена, миссис Портной, накрывает стол к обеду – мы ждем в гости моих родителей, они будут с минуты на минуту, они никогда не опаздывают к воскресному обеду. Боже мой, какое будущее! Какое простое и счастливое будущее! Изматывающий и бодрящий бейсбол – по утрам, изобильный сердечный обед – днем, три часа лучших в мире, интересных и поучительных передач по радио – вечером: да, когда-то я в компании своего отца наслаждался Бенни Джеком, а также беседами Фреда Аллена с миссис Нассбаум, и Филом Харрисом с Фрэнки Рэмли, а теперь мои дети будут наслаждаться этим вместе со мной, и все последующие поколения будут делать то же самое. И уже после Кенни Бэйкера я запру на оба замка все двери, выключу свет (проверю и – как это делал мой отец – перепроверю вентиль газа, чтобы темной ночью случайность не украла у нас наши жизни). Я пожелаю доброй ночи и поцелую мою милую сонную дочурку и моего умного сонного сынишку, после чего отправлюсь в объятия к миссис Портной, этой доброй и мягкой (в моей приторной фантазии она всегда остается безлицей) женщине, где всю ночь буду сгорать в огне бесчисленных удовольствий. Утром я отправлюсь в деловой центр Ньюарка, в здание окружного суда, где стану проводить свои дни в поисках справедливости для бедных и угнетенных.
Как-то в восьмом классе нас водили к зданию окружного суда на архитектурную экскурсию. Вернувшись домой в тот вечер, я записал в своем новеньком альбоме: в графе ВАШЕ ЛЮБИМОЕ ИЗРЕЧЕНИЕ – „Не бей лежачего“, в графе ВАША ЛЮБИМАЯ ПРОФЕССИЯ – „Юрист“, в графе ВАШ ЛЮБИМЫЙ ГЕРОЙ – „Том Пейн и Авраам Линкольн“. Бронзовый Линкольн (работы Гутсона Борглума), сидящий у здания окружного суда, выглядел очень печальным: вы сразу могли понять, как много у него забот. Вашингтон, наоборот, прямо и гордо стоял перед своей лошадью, обозревая сверху Броуд-стрит; это работа Дж. Мессея Ринда (мы записываем второе незнакомое имя в наши блокнотики); наш преподаватель сообщает нам, что две эти статуи – „гордость города“, после чего мы, разбившись на пары, направляемся наслаждаться живописью в музей Ньюарка. Вашингтон, надо признаться, оставил меня равнодушным. Может быть, из-за лошади, из-за того, как он на нее опирается. Во всяком случае, он откровенный гой. Но вот Линкольн! Я чуть не расплакался. Посмотрите, как он сидит там, такой благообразный. Как он старался быть полезным народу – я хочу быть таким же, как он!
Не правда ли, удивительный еврейский мальчик? Поверьте, я самый удивительный из всех маленьких еврейских мальчиков, которые когда-либо жили на свете! Вы только посмотрите на его фантазии, какие они добрые и благородные! Он хочет любить и уважать родителей, быть преданным друзьям, самоотверженно служить справедливости!
Ну и что? И что же тут плохого? Тяжелая работа на благо всех людей, жизнь без фанатизма и жестокости среди близких по духу, умных и веселых людей, в атмосфере прощения и любви. Что же плохого в том, чтобы верить в такие вещи? Что случилось с моим здравым смыслом, который, несомненно, был у меня в девять, десять и даже в одиннадцать лет. Как вышло, что я стал врагом самому себе и собственным преследователем? Почему я стал таким одиноким! О боже, таким одиноким! Ничего, кроме меня самого. Я заперт в себе, как в тюрьме! Да, пришло время спросить себя (теперь, когда самолет уносит меня – я так в это верю – прочь от моего прошлого), что стало с моими благородными принципами и добрыми намерениями? Дом? У меня нет дома. Семья? У меня нет семьи! Где оно – все то, что я мог иметь, стоило мне лишь щелкнуть пальцами… так почему же я не щелкнул ими, что стало с моей жизнью? Вместо того, чтобы заботливо укрывать одеялом собственных детишек и обнимать верную жену (которой и я верен), я провожу время в постели с глупой маленькой итальянской шлюхой и невежественной нервной американской манекенщицей одновременно. Не правда ли, отличное времяпровождение, черт подери! Чего же я хочу? Я уже говорил вам! И это действительно так: я хочу сидеть дома и слушать Джека Бенни вместе со своими детишками. Растить умных, любящих, здоровых детей! Быть опорой какой-нибудь доброй женщине! Чувство собственного достоинства! Здоровье! Любовь! Труд! Ум! Доверие! Воодушевление! Сострадание! Какого черта я зациклился на обыкновенном сексе? Как мог я запутаться в такой простой и глупой штуке, как пизда! Я же на самом деле мог подцепить что-нибудь венерическое! В моем-то возрасте, это же абсурд! Конечно, я все больше думаю о том, что не мог не заразиться чем-нибудь от этой Лины! Да, теперь остается только ждать, когда появится шанкр. Нет, ждать нельзя, в Тель-Авиве первым делом – к доктору, пока язвы или слепота не настигли меня!
