шума и небрежно опустошая карманы, я обращал ноль внимания на обыскивающего меня субъекта, и то и дело перебивал допрашивающего Фэй мусора.
— Ты! Не суйся!
— Слушай, я завязала, я чистая, вот честное слово! — повторяла Фэй.
— Что не видишь, она не врёт?
— А ты кто такой, мистер? Не слышал, тебе сказали не суйся?
Они при нас ничего не нашли, а Фэй в то время мазалась не в руку, а в кисть. Кисти они ей не проверяли, мои руки, к счастью, тоже.
— Это бармен из «Кот-Д’Ор» на нас стуканул, — заметила Фэй после того, как нас отпустили.
Так что я не большой ходок в «Кот-Д’Ор». Дважды подумаю, прежде чем туда соваться.
Джоди было в высшей степени плевать. Иногда. Мне было сложно делать различие между её и моими прожектами, и время от времени, я ловил себя на том, что напускаю на себя её бравирующую маску и сам же в неё верю. И всё-таки, я сознавал, что ей, как и всем нам, не вечно всё трын-трава. Допускаю, само моё желание содержало в себе противоречие. Я повёлся на её позу возмутительной независимости. Одновременно я не рассчитывал, что она ожидает, что я всё время буду принимать её всерьёз.
Мне хотелось сказать: «Слушай, Джоди, я всё понимаю. У меня самого есть зеркало». Но почему-то у меня не получалось до неё достучаться. Вместо этого я говорил: «Ты прекрасна, Джоди. Не знаю, как тебе это удается с твоим мерзким характером, но ты прекрасна».
Кто-то обозвал её блядью.
— Я тоже, — отвечал я, — не могу иметь ничего общего с женщиной, не понимающей, что она блядь. Не могу долго поддерживать отношения с девкой, которая не осознаёт, что она время от времени бывает блядью.
То, что Джоди действительно иногда снимала мужиков, если возникала необходимость, и в то же самое время магазинчик открывать не планировала, очень мне в ней нравилось.
Охотясь на своих толстопузиков, она проявляла себя как с лучшей, так и с худшей стороны.
К ней со страшной силой липли молоденькие еврейчики-бизнесмены, но вскоре обнаруживали, что она жуткая блядина, напрягались и нередко здорово бесились, когда выяснялось, что она сидит на героине.
— Чувак, — говорила Джоди, — ты представляешь, чтобы я им давала, если бы не торчала на чём-то?
Сам по себе героин не ведет к проституции. Но для многих баб он и в самом деле даёт силы терпеть еженощное насилие, которое им приходилось выносить от тех, кто в большинстве своем — духовные недоделки мужского пола. Более того, Джоди далеко не всегда являлась на свидание. Эту ее ненадежность негодующие клиенты списывали на ее наркоманию. И уж конечно, если у неё был голяк с лаве и джанком, можно было рассчитывать, что она нарисуется сшибить на дозу. Что служило подтверждением для вышеописанных джентльменов, что лучшее в жизни это то, что покупается за деньги.
Мужики вечно упрашивали Джоди выйти за них замуж. Им хотелось защищать её, спасать от себя самой. Многие из них были богаты, и, по крайней мере один — очень богатый. Но ей-то нужен был всего-навсего хахаль, который слал бы ежемесячно с Северного полюса чек, а она бы любила его на расстоянии за то, что он такой щедрый, и сама одновременно любила другого, такого же (бес)проблемного, как она сама. Всю жизнь я чувствовал в Джоди большую способность любить. Догадываюсь, (другие) её хахали тоже.
Нам было сложно быть вместе, по крайней мере, пока мне не надо было возвращаться на баржу. Я познакомился с ней в тот период, когда не работал и дрых везде, где только удавалось найти койку. К моменту, когда я вернулся на баржу, было слишком поздно. Она слишком плотно торчала. Мне же теперь было слишком всё безразлично, чтоб совершать усилие. Я мечтал о женщине, способной иногда на легкомысленный поступок, даже по отношению к героину.
За те несколько месяцев у нас было несколько потенциальных вариантов сближения. Мы могли вместе слезать с джанка. Она могла снимать мужиков, чтоб у нас были деньги. Или мы могли вместе подворовывать в магазинах. Или барыжить.
Большинство торчков мужского пола в конце концов заделываются сутенерами, магазинным ворьём или барыгами. Мы продумывали, как нам спрыгнуть. Джоди не могла заставить себя вылезти из кровати. Именно этот эпизод вдохновил Мойру на пассаж:
— Джоди! Да она тобой пользуется! Ляжет в своем гнездышке и ждет, чтоб ты примчался ее кормить. Она как клуша, жирная, жадная маленькая клуша! На сей раз тебе сколько нужно?
Взывать к Мойре тоже было бесполезно, так что я возвратился в комнату, где Джоди валялась, обсасывая своё недовольство по поводу всего и вся, накапливая в себе злость, в односпальной кровати, которую она заграбастала в единоличное пользование. Стоило мне войти, она тут же засыпала меня упреками, что я не принёс печенье.
— Что за печенье?
— Которое я тебя просила принести! «Твинкиз»! — визжала она, — Просила же принести две пачки «Твинкиз»!
— Две пачки «Твинкиз»… — повторял я, чтобы не выплеснуть ярость.
Это продолжалось два дня, а потом Джоди подловила клиента, и нам удалось вмазаться. Ещё пара подобных случаев, и мне надоело мотаться по круглосуточным забегаловкам и ждать.
Мы могли бы воровать. Основная масса наших знакомых джанки регулярно это проделывала. Надо же им было на что ширяться. Но в тот момент, если кто решает для этой цели воровать в магазинах, значит он уже сталкивался с реальным шансом провести значительную часть жизни в стальной клетке. Несомненно, привыкнуть можно, даже к периодическим отсидкам. И, разумеется, мир покажется вдвое прекрасней, когда возвратишься на улицы. Но я для себя больше не мог выбирать подобную жизнь, как не смог бы предпочесть провести остаток моей жизни в Гренландии. Повсюду кроется бесконечное число возможностей, до самого момента смерти, даже в коже прокаженного, умело оперирующего своим колокольчиком. Но экстрим, агрессия и непредсказуемая природа сдвигов в существовании закоренелого зека, жизнь, как таковая, в условиях непрекращающейся шоковой терапии, озверения, необходимость ежедневно терпеть машиноподобную дисциплину, навязанную извне, банду и законы Линча пронумерованных людишек, коих контролируют смутно их же напоминающие другие людишки, неважно в каком «большом доме» граждан, каждодневные издевательства, мелкие унижения, постоянное бряцанье стали и пронзительное искусственное освещение; а Барон де Шарлю [28], прикованный обнаженным к железной кровати в комнате 14А в «Джупиэне», тем не менее продолжает распоряжаться своей судьбой, в том смысле, что он как-никак не осужденный — немыслимо, чтобы я по доброй воле это выбрал.
А насчет торговли наркотой — этот
