оргии; проститутки провозгласили ее святой. Наставница смогла основать свою школу. К счастью, заведение принадлежало женщинам, и Наставница постепенно превратила его в храм. Во сне ей было знамение о грядущем приходе Святого семейства. Поэтому и начались работы по рисованию Сфинкса. «Ареналь» должен был стать пустыней, убежищем для младенца-Христа в его новом обличии, ибо только проститутки были способны помочь ему спасти мир.
Дева Мария обняла Крестительницу, обе разрыдались. Святому Иосифу сообщили, что его миссия окончена. Поблагодарив за покровительство и защиту, его попросили покинуть вместе с животными место, куда допускались одни женщины. Почтенный плотник взобрался на вола-Вальдивию, и тот плавно вынес его за пределы храма. Осел-Непомусено, помахивая вынутой из кармана кистью, удалился с мушкетерскими поклонами, опускаясь все ниже по мере удаления от Мессии. Оказавшись за дверью, он перестал парить и коснулся земли. То же самое случилось с хромоногим, который под тяжестью Иосифа полетел носом в грязь. Его подняли. Святой Иосиф не знал, что делать. Он лишился жены и сына. Под образом Иисуса и Марии проступили прозрачные Энанита и Кристобаль Колон. Боль пронзила мозг, по телу пробежал холод, и левая половина лица оказалась парализованной. Теперь он видел и дышал с трудом, став опять Ла Каброй. Черт! Почему такая несправедливость? Он умрет здесь, как подзаборный пес? Но возвратился святой Иосиф: «Не теряй веры. Наша святая супруга и мать не забудет тебя. Она поможет тебе, ибо ребенок — твой отец. Садись в тени, отгоняй мух фальшивой бородой и терпеливо жди. Там, внутри, происходит то, что могут видеть только женщины».
Превозмогая боль, он растянулся на земле. Председатель и секретарь вернулись к своей работе. Когти на львиных лапах сфинкса были языками пламени.
Диана Доусон, Гаргулья и десять девиц раздели младенца. Дева Мария улыбалась, стараясь скрыть свое ликование. Все помещение окурили ладаном, и по приказанию Наставницы Гаргулья, приблизив губы к мужским органам Иисуса, зашептала безостановочно:
— Раввуни, Раввуни, Раввуни… Дай первый знак…
Апостолы повторяли «Раввуни» вслед за ней. Крошечный член налился кровью и стал подниматься, обнаружив необычайную стройность. Когда кожа натянулась до предела, по маленькому отростку прошло волнение, распространившееся на голову и тело. На глазах у взволнованных женщин отросток втянулся внутрь, превратившись во влагалище.
— Раввуни, божественный андрогин, дай второй знак! Говори!
Ребенок сделался красным, тело и подмышки покрылись горячим потом, на лобке и на голове стали пробиваться белые волоски. Младенец с шевелюрой старика махал ручками и ножками перед почтительно склоненными куртизанками; наконец, те пали на колени, ожидая послания, которое будет им передано посредством лепета, стонов, плача, телодвижений.
Заключить океан в одну-единственную каплю? Втиснуть вечность в обрывок сна? Путешествовать вдоль корней, бесконечных, словно струя растительного сока и выразить в малом цветке свою ослепительную мысль, обращенную в запах? Как все это ненадежно! Младенец грозил разлететься на клочки, а с ним — и вся Галактика. И поэтому пришлось начать с матери, преобразив каждую ее клеточку, укрепив яичники, придав крови солнечную мощь. И все же, когда ее накрыла яйцеобразная тень, Мария едва не обратилась в пепел: чтобы отдаться во власть Иллюзии и не распасться, ей нужно было развернуть свою любовь в полную силу. Ребенок должен был поглотить ее, мало-помалу, словно чистая и непрочная губка.
Замкнувшись в самом себе, он путешествовал в сумерках, обретая новое воплощение с крайней осторожностью. В ушах постоянно звенел назойливый голос: «Раввуни, Раввуни, Раввуни.». Терпение, женщины! Всему свое время. Не принуждайте меня говорить, прежде чем мускулы языка не укрепятся — так, чтобы слово не растворило их. Если не усилить каждую клеточку мозга, тело, этот жалкий студень, сделается расплавленной магмой, когда моя мысль взорвется! Разве выдержит печень жар бесчисленных солнц? Терпение. Я установил закон, я знаю, что должен исполнить его. Я сам, добровольно иду в ловушку. Но не торопите меня. Это опасно — испытывать нервы ребенка. Если что, я не совладаю с собой, и мой гнев заставит Землю сорваться с орбиты. Хватит этих «Раввуни»! Не надо льстивых голосов! Не стоит лишать детства это маленькое существо! Я все сказал ясно в священной книге: вы — плоды союза мужчины и женщины, которые никогда не были детьми. Я совершил ошибку, сотворив вас взрослыми, — вы не знали, что такое игры, чудо первого шага, восторг от первого слова. Женщина и мужчина, сотворенные мной, не росли одновременно умом и телом: едва открыв глаза, они уже были законченными. Они получали все и ничего не добивались сами. И потому, изгнав их обоих из рая, я сотворил детство, а вместе с ним — и материнство… Сегодня я не стану открывать тайн, которые изменят лицо мира, не стану отдавать повелений. Мои губы сделают единственно возможное посреди всего этого нетерпения: будут пить молоко! Поймите, прошу вас: я хочу не говорить, а сосать.
Он отдался во власть своему желанию. Легкие еле выдерживали его голодные стоны. И вот он погрузился в смакование вековечного яства. Мясо, скелет, кожа, позвонки, кровь полукольцом окружили губы, язык, небо, прижатые к горе плоти — небесным вратам — соску! О наслаждение! Будь оно вам доступно, вы бы просили не слов, но молока.
Тело призывало Его, и Он отдал себя телу, зная, что это лишь игра, что в любой момент он может разрубить узел и явиться во всем своем всемогуществе, но сейчас предпочел сжечь корабли, предстать младенцем, надеть привычную всем маску, видеть сны, склонившись к груди, что откликнулась на его зов, глотать, расти, крепить сыновние узы, подставляя себя под ливень безумной нежности, перестать быть морем и стать болотом, мама, дай мне, дай, дай…
При последнем проблеске сознания он, шатаясь, подумал о своей левой руке и, сделав усилие, пронзил ее магической формулой. Это не он творил чудо, а младенческий голод требовал груди побольше.
Иоанна Крестительница поднялась, разочарованная. Ей не давала покоя не столько боль в коленях, сколько уязвленная гордость. Во сне ей было обещано, что дитя заговорит, и речь его будет новым евангелием, но вместо этого слышался лишь невнятный лепет: «Дай!». Надо заставить ребенка говорить, пусть даже придется для этого отшлепать. Она засучила рукава серебристой тоги и.
Младенец поднял левую руку, перекрестив груди своей матери. Треск ткани возвестил о чуде: одежда Девы Марии начала рваться из-за того, что тело, сотрясаясь от прерывистых толчков, увеличивалось в размерах. Карлица стала расти! Не прошло и минуты, как в ней уже было три с половиной метра.
Энанита перестала парить над землей, громадные ступни ее коснулись земли. Она
