Он поворачивается ко мне лицом, и я вижу эти дурацкие усики, которые я всегда умоляла его сбрить, и его рот под ними, опять освещенный тусклым серебряным светом сквозь шторы. Его глаза выше и скрыты в тени. Рот говорит мне:
— Ну и ладно, и хуй с тобой! Ты тупая мелкая соска, наглая самовлюбленная телка. Может быть, это сейчас ты такая вся из себя, но у тебя в жизни, детка, будет хуева туча проблем, если ты не повзрослеешь и не примкнешь к остальным членам рода людского.
Во мне продолжается смертная битва между возмущением и смехом, и никто из них не готов уступить превосходство другому. Все, что я могу выдавить из себя в таком состоянии, это:
— К таким, как ты? Я от смеха сейчас умру…
Но Колина уже нет. Дверь спальни захлопывается, а потом — и входная дверь тоже. Я с облегчением расслабляюсь, но тут вспоминаю с досадой, что дверь нужно закрыть на замок, причем на два оборота. Лорен очень серьезно относится к безопасности, да и по-любому она будет не шибко довольна — наш скандал наверняка ее разбудил. Покрытый лаком дощатый пол в прихожей холодит ноги, я защелкиваю замок и возвращаюсь обратно в спальню. Я подумываю о том, чтобы подойти к окну, а вдруг увижу, как Колин выскакивает из подъезда на пустынную улицу, но решаю, что мы оба четко уяснили свои позиции и между нами все кончено. Как отрезано. Слово мне нравится. Я даже думаю, разумеется, в шутку, а что, если и вправду отрезать то самое, что между нами было, и послать эту штуку — а именно его член — Миранде по почте? А она его и не узнает. На самом деле они все одинаковые, если, конечно, ты не большая, слезливая и тормознутая старая корова. Если у тебя в этой штуке все туго и эластично, то можно садиться на все, что движется, — ну или почти на все. Проблема не в членах, а в том, что к ним прилагается; поставляется в ассортименте — разных размеров, да, разных размеров и степени раздражения.
Входит Лорен в небесно-голубой ночнушке, глаза сонные, волосы взъерошены; она протирает и надевает очки.
— Все нормально? Я слышала крики…
— Просто жалобный рев климактеричного импотента в ночи. Я думала, это должно прозвучать сладкой музыкой для твоих феминистских ушей. — Я бодро улыбаюсь.
Она медленно подходит, протягивает ко мне руки и обнимает меня. Какая же она милая: всегда относится ко мне с большим сочувствием, чем я того заслуживаю. Она искренне верит, что мой циничный и едкий юмор — это всего лишь маска, чтобы скрыть боль и ранимость, и она всегда смотрит на меня искательно и серьезно, как будто хочет найти настоящую Никки за внешним фасадом. Лорен считает, что мы с ней во многом похожи, но при всей ее манерной претенциозности я гораздо спокойнее и хладнокровнее — ей такой никогда не стать. И хотя она выбрала для себя по жизни резкую манеру поведения, она, в сущности, славный ребенок, и от нее вкусно пахнет — лавандовым мылом и свежестью.
— Прости меня… Я тебе говорила, что ты сумасшедшая, что закрутила роман с преподавателем, но я так говорила лишь потому, что заранее знала, что тебе будет больно…
Я дрожу, по-настоящему дрожу в ее объятиях, и она продолжает:
— Ну что ты, что ты… все хорошо… все в порядке… — Она даже не понимает, что я трясусь от смеха. Мне и вправду смешно, что она вдруг решила, будто мне все это не фиолетово. Я приподнимаю голову и смеюсь, о чем сразу жалею, потому что она очень милая и хорошая, и теперь я немного ее оскорбила. Иногда жестокость проявляется подспудно, помимо воли. Этим не надо гордиться, но надо хотя бы стараться за этим следить.
Я пытаюсь ее успокоить, ласково глажу по тонкой шее, но не могу перестать смеяться.
— Ха-ха-ха-ха… ты неправильно все поняла, моя сладкая. Это не он меня бросил, это я его послала — так что больно сейчас ему. «Роман с преподавателем»… ха-ха-ха… ты говоришь, прямо как он.
— Хорошо, а как еще это можно назвать? Он ведь женат. И у вас с ним роман…
Я медленно качаю головой.
— У нас с ним не роман. Мы с ним просто трахаемся. Или, вернее, трахались. И не более того. Шум, который ты слышала, означает, что мы с ним больше не трахаемся.
Лорен выдает счастливую, но слегка виноватую улыбку. Слишком порядочная она девушка, слишком хорошо воспитана, чтобы в открытую наслаждаться бедами ближних, даже если они — в смысле, ближние — ей не нравятся. И то, что сама Лорен очень не нравилась Колину, что он видел только поверхностный образ, который она хотела, чтобы он видел, было, на мой скромный взгляд, одной из самых непривлекательных его черт. Но в этом весь Колин: ни разу не проницательный человек.
Я откидываю одеяло.
— А теперь залезай сюда и обними меня как следует, — говорю я.
Лорен смотрит мне в глаза, старательно отводя взгляд от моего обнаженного тела.
— Перестань, Никки, — говорит она робко.
— Я только хочу, чтобы меня обняли и приласкали. — Я надуваю губы и придвигаюсь к ней. Она чувствует, что ее плотная ночная рубашка разделяет нашу нагую плоть и что никто не собирается ее насиловать, и обнимает меня — неохотно и напряженно, — но я ее не отпускаю и натягиваю одеяло на нас обеих.
— Ох, Никки, — говорит она, но скоро я чувствую, что она успокоилась, и медленно уплываю в прекрасный сон, который пахнет лавандой.
Утром я просыпаюсь в пустой кровати и слышу, как кто-то деловито возится на кухне. Лорен. У каждой женщины должна быть хорошенькая молодая жена. Я поднимаюсь, натягиваю ночнушку и направляюсь на кухню. Кофе шипит и капает из фильтра в кувшин. В ванной шумит вода, Лорен ушла в душ. Из глубины нашей гостиной красный мигающий огонек автоответчика сигнализирует, что пора бы проверить сообщения.
Я то ли переоценила, то ли недооценила Колина. Он звонил даже не раз. Би-бип.
— Никки, позвони мне. Это глупо.
— Ну здравствуй, глупо, — говорю я в направлении телефона, — это Никки.
Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Би-бип.
— Никки, прости меня. Я потерял голову. Ты мне действительно небезразлична, правда. Я это тебе и пытался втолковать. Приходи завтра ко мне на работу. Ну же, Ник.
Би-бип.
— Никки, нельзя, чтобы все так закончилось. Давай пообедаем завтра в учительском клубе. Тебе же там нравилось. Ну давай. Позвони мне на работу.
Большинство девушек с возрастом превращается в женщин, но мужики навсегда остаются мальчишками. Вот почему я всегда им завидовала — из-за этой чудесной способности всю жизнь барахтаться в глупости и незрелости, чему я всегда старалась подражать. Но это бывает весьма утомительно, когда постоянно направлено на тебя.
Окраина Сохо, жопень еще та; узкие мрачные улочки, запах дешевых духов, кипящего масла, застарелого перегара и перегнившего мусора из разорванных черных мешков, которые здесь, видимо, не убирают принципиально. Сумерки, мелкий дождь, вспышки неона, унылая вялотекущая жизнь, пустые и смутные обещания непомерного кайфа.
Изредка где-то мелькают посредники этих возвышенных удовольствий, какая-нибудь образина с квадратной челюстью, выбритой наголо черепушкой, в дорогом строгом костюме, в дверях злачного заведения, или поистаскавшийся дилер, явно плотно сидящий на кокаине, с болезненно желтым лицом в отсветах голой лампочки на мрачной лестнице — пристально изучает лица усталых скучающих завсегдатаев, потенциальных клиентов, нервных туристов и пьяных юнцов и девиц с глумливой усмешкой на рожах.
Но лично я чувствую себя здесь как дома. Прохожу — весь из себя гордый и важный, морда кирпичом — мимо крепкого парня на входе в клуб. Мой знакомый, кстати сказать. Полы его дорогого пальто хлопают на ветру. Для меня это — как знак, что я прошел долгий путь из сауны в Лейте, где я работал вроде как сводником-сутенером и подбирал персонал из девиц-наркоманок, которые трахались за дозу.
Генри Автобус — Автобус это его кликуха — кивает мне:
— Какие люди. Чего не здороваешься?
Я улыбаюсь и стараюсь не раздувать ноздри. Они у меня раздуваются непроизвольно, всегда, когда мне приходится сталкиваться с безмозглыми накачанными олигофренами. Но при всей своей тупости они чувствуют, когда ты относишься к ним свысока, и напрягаются жутко. А напрягать их не стоит — эти парни тебе нужны. Так что я изображаю улыбку, пытаясь не морщиться.
— Привет, Генри. Прости, я сегодня слегка торможу. Генри мрачно кивает, и мы немного болтаем о том о сем, и я вижу, как он таращится мне через плечо, как будто у меня за спиной что-то происходит. Взгляд холодный и хищный.
— А Колвил сегодня здесь?
— А, этот мудак, — говорит Генри. — Нет, слава Богу. — Мы оба страстно и ревностно ненавидим нашего босса. Я думаю о жене Мэта Колвила, пока болтаю с Генри. Пока кот гуляет… Надо бы привести сюда Таню и заняться делом. Я звоню ей на мобилу, но сюрприз… сюрприз… абонент временно недоступен. Ну да, когда сидишь и на герыче, и на крэке, трудно запомнить, что надо платить за мобилу. Стало быть, не судьбец, и меня начинает корежить, как всегда, когда я обламываюсь из-за чужого распиздяйства.
