самой обыкновенной и отвратительной человеческой кровью, пролившись, лежала пятнами на листве (особенно по ту сторону котловины, к востоку от деревушки зобатых), сочилась на мхи, пропитывала почву, то свежая и совершенно алая, или подсохшая бурая, или розовая младенческая, и всех других состояний, и впервые со времени убийства Ионы заметила Ивлита, что у нее ноги изранены и по колено в крови. Снеговые тела, подымавшиеся на севере, окаймляя пастбища, были такими же обагренными и искалеченными. Но, не обращая больше внимания ни на ледники, ни на болезнь, спешила, задыхаясь, Ивлита, успеть бы только, и с трепетом думала, что если промешкает, то и взамен нового тела выпадет смерть.
На лужайках не было не только травы, но даже кустарники были обглоданы. Завтра-послезавтра пастухи пройдут по местам со свистом и оханьем, нарушая заключительной сутолокой тишину, все заготовившую для долгой зимовки и спячки, и гоня перед собой коз. Если бы можно было присесть и отдохнуть.
Вот и площадка с кустом самшита, обвешанным обрывками платьев и головных уборов и пучками женских волос и крестиками в честь козлоногого и с просьбою о заступничестве. Ивлита сразу узнала куст. Не тут ли пролегал ее путь, когда, спускаясь с пастбища, бежала голая в направлении лесопилки. Если бы тогда медведи не помешали остановиться, никаких несчастий и не было. И, вырвав из головы локон, Ивлита повесила, спеша, на одну из веточек. Хранитель, заметь!
А вот и деревня по ту сторону. Рукою подать. Прошлый раз в беспамятстве Ивлита ничего как следует не увидела. А теперь изучала с любопытством человеческое скопление, много обильнее и богаче покинутой деревушки. Хотя вид отсюда не столь обширен, как с ледников, но плоскость ближе, почему легко различить, что деревня с лесопилкой не одна, а дальше и ниже лежат другие, многочисленные и такие же просторные, вкрапленные в беспредельную равнину, новый мир, в котором Ивлита будет жить новой жизнью.
Достаточно было Ивлите начать спускаться, наткнулась на крестьян, ей незнакомых, но сразу опознавших ее. “Ивлита!” Куда она идет, ее захватят, ведь в деревне опасно. Не успели заговорить одни, появились другие. “Остановись, нисходить – безумие, не люди сидят там, а зверей хуже”. За встреченными прибывали новые, убеждали, упрашивали вернуться. Но та, с лицом восхищенным и непостижимым, продолжала. И нисколько не смутило ее, что, когда подошла к деревне, уже окружена была сотней. К сотне прибавились сбежавшиеся отовсюду деревенские, и, когда Ивлита достигла сельского управления, в котором проживал капитан Аркадий, площадь перед управлением запружена была тысячным и клокочущим людом.
Капитан Аркадий за время пребывания в деревне привык к тому, что никакой обитатель не только останавливаться против управления, но даже пересекать площадь не осмеливался, и посетители лежащих против управления кабаков если в кои веки отваживались навестить кабатчика, то не иначе как с черного хода. “Что за светопредставление”, – подумал капитан, сидя в рубашке за столом и пробуя, несмотря на полдень, свой утренний кофе, проклиная в который раз Лаврентия и дикую страну, засосавшую без всякой надежды на успех. Да, Аркадий уже не верил в возможность поимки Лаврентия, после истории с пожаром особенно, в которой он видел сорвавшимся тот случай бескорыстного и бессознательного предательства, на который он так рассчитывал. И решил сегодня же писать донесение по начальству, прося перевести в иное место и дать более удобоисполнимую работу. “Что за чудо”, – переспросил он себя еще раз, встал и зевая подошел к стеклянной на балкон выходящей двери. На площади, прямо перед Аркадием, превосходя на две головы всех привычных и давным давно надоевших, но сегодня неестественных и преображенных крестьян, стояла женщина, которая, будучи на взгляд Аркадия, пожалуй, слишком крупной, была все-таки такой прекрасной, что капитан тотчас сообразил, что это и должна быть Ивлита, сожительница разбойника Лаврентия. Однако, сколь много Аркадий о ней не слышал, видимое превосходило все ожидания. Да и разве в трущобах понимают что-нибудь в красоте. “Будь эта женщина в городе, была бы знаменитой на весь свет, а тут, в дыре…” Ивлита возвышалась не двигаясь, выдерживая взгляд капитана, осматривающего ее по частям: голову, плечи, грудь, толщенные косы. Но что это? Никак беременна? Такая-то красавица? Быть не может, и Аркадий выбежал на балкон, чтобы удостовериться, не ошибается ли.
Выход капитана был встречен криками и угрозами. “Не смей трогать”, – шумели крестьяне, потрясая кулаками. Как, эта мразь отваживается грозить? Расстрелять немедленно всю сволочь, с пиздой вместе. Но Аркадий был захвачен врасплох. У него, избалованного крестьянским холопством и трусостью, связанного эпохой доверия и уверенного, что никогда, мол, не посмеют, не было под рукой достаточного количества солдат, чтобы рассеять необычное скопище. Да и стоит ли? Вероятно, из-за такой будут драться с остервенением? Может плохо кончиться! И потом, правительство не похвалит за войну из-за бляди… Словом, отказавшись от немедленных действий, он сделал улыбку и, перегнувшись через перила, спросил, в чем дело.
В ответ мраморное изваяние оживилось и, выйдя из почтительно расступившейся толпы, подошло к управлению. “До чего красива, право, если бы не была беременна, я готов ради нее изменить вкусы”, – бормотал Аркадий. И с величайшей поспешностью и светскими ужимками сбежал по лестнице, готовый на все, что у него ни попросят, и приглашая войти. Но Ивлита только приблизилась к капитану, сказала ему что-то, колыхнулась и снова вошла в толпу. Разинув рот и остолбенев, Аркадий, не смея ни повернуться, ни крикнуть, смотрел на красавицу, которая, пройдя мимо так же окоченевших крестьян, медленно обогнула кладбище и скрылась за кипарисами.
Когда с наступлением ночи Лаврентий вернулся в заумную деревушку, он застал Ивлиту не в трауре, а в розовом платье последней моды, широком и в складках, так что живот был мало заметен, воскресной, с высокой прической и унизанной драгоценностями, привезенными Лаврентием из города, сказочно красивой и веселой. Тщательно накрытый и убранный бумажными цветами стол, заставленный блюдами и блюдами (у Лаврентия глаза воспламенились при виде этого изобилия, после стольких пещерных месяцев), а посередине стола лежал бездонный серебряный рог, как будто тот самый. Лаврентий смутился и спросил, чем все это вызвано.
“Просто досужая выдумка”. Ивлита хочет отпраздновать по-хорошему их примирение и возврат в деревушку.
Конечно, Ивлита права, согласился Лаврентий. Разумеется, вот этот мещанский быт и есть настоящая, добропорядочная жизнь, а все остальное – суета, недомыслие или непоседливость. Чтобы быть счастливым, ничего не требуется, кроме сытого ума и глубокого сна. “Ну что же, отлично, – заключил Лаврентий, размякнув неожиданно и раздобрев. – Начнем жить по-новому”. И, углубившись в кресло, потребовал
