— Нет.
— Почему?
— Потому что я атеист.
— Религия разочаровала вас?
— Нет, я всегда был атеистом.
— И в детстве?
— И в детстве.
— А ваши родители?
— Мои родители — католики.
— Ясно… Скажите, а все-таки, как вы считаете — Бог есть?
— Нет, — категорично сказал Баланеску и отпил из пакета.
Похоже, он на меня обижается. Может, он все-таки еврей и не надо ему никаких анекдотов рассказывать. Да и не знаю я никаких анекдотов. Надо его спросить напрямую, а то он сейчас свалит в номер, а я так и останусь со своей морокой.
— Скажите, а это молоко…
— Послушайте, мужчина, — Баланеску занервничал, — я бы с вами охотно поделился этим молоком, мне действительно не жаль его для вас…
— Не жаль?
— …не жаль, но поймите меня — мне уже довольно много лет, я прожил как мог эту никчемную жизнь, я кое-что повидал, я посмотрел мир, видите, я даже по-немецки говорю, у меня нет никаких предубеждений и стереотипов относительно людей, пусть они даже эмигранты, но я вам не могу отдать свое молоко. Просто потому, что у меня воспаление десен, они у меня просто гниют, вот — посмотрите, — он задирает пальцем свою верхнюю губу, — посмотрите, посмотрите, я просто боюсь, что вы подхватите эту заразу.
— Воспаление десен… — прошептал я потрясенно.
— Да, воспаление. Честное слово, мне для вас не жалко. Хотите, я вам в баре поставлю пиво?
— Воспаление десен, — повторил я ошеломленно.
— Но это не смертельно, не волнуйтесь вы так за меня, — Баланеску похлопал меня по плечу.
— Господи, при чем тут вы? — Я был просто раздавлен.
— С вами все нормально?
— Да-да, благодарю, мистер Баланеску. Доброй вам ночи.
— Вы найдете свой номер?
— Да, конечно… Воспаление десен…
— Какой у вас?
— 510-й.
— У меня 511-й.
— Соседи…
— Да, встретимся утром за завтраком.
— Да-да, спасибо…
— До встречи.
На ватных ногах я добредаю до лифта, поднимаюсь к себе в номер и выхожу на балкон. Черт, зачем он мне это сказал. Я относился к нему как к Богу, а теперь что? Гнилые десны, черт, гнилые десны. Я почувствовал, что мне опять становится плохо. Какого черта я тут делаю, почему не поехал обратно еще вечерним поездом? Спал бы сейчас в вагоне, не было бы этой беды. Это же надо — воспаление десен. Что хоть это такое? Как человек может испортить все впечатление от себя. Конечно, я сам виноват — намек, намек, на что хорошее может намекнуть чувак, у которого воспаление десен? А если он мне приснится с этими своими деснами? Это же помереть можно от сочувствия.
Я вернулся в комнату. В коридоре послышались тяжелые шаги, и дверь в соседний номер открылась. Похоже, Мистер Гнилые Десны вернулся домой. Чего-то там ходит, чем-то занимается, переставляет какие-то вещи, потом заходит в туалет, почему тут такая акустика? пускает воду и начинает мыться. Вода гулко бьется о его широкую спину и скатывается в пластиковое корытце душа. Значит, ванны у него нет. Я этого не переживу.
…ждать до утра, выискивая по тиви старые голливудские вестерны, или спуститься в бар и попросить у них молока, или попробовать заснуть, не знаю даже, что лучше. Тихая-тихая-тихая ночь, которую можно рассматривать прямо с балкона, холодная-холодная-холодная вода, вытекающая из кранов, несколько часов сумерек, несколько знакомых в этом небольшом отеле, которых можно будет еще раз встретить за завтраком, чудесная поездка, фантастическая жизнь, радостные голоса ангелов в лифте и уборщиц на лестницах — я выключаю весь свет, закручиваю краны, забрасываю под кресло пульт от телевизора и падаю в свою наполненную ужасами, страхами и крабовыми консервами теплую двухместную постель.
ТЕРРИТОРИАЛЬНЫЕ ВОДЫ ЕЕ ВАННЫ
© Перевод З. Баблоян
Анна-Мария сидит в своей ванне, по края наполненной водою, напустила теплой воды, сидит теперь, о чем-то думает, поднимает рукой волны и слушает приемник, свисающий на кожаном ремешке как раз над густой пеной; она всегда так — проснется где-то в обед, напустит воды и плавает себе, как скумбрия, даже телефон притащила в ванную, он у нее всегда мокрый, бьет током и искрит, разговаривать с ней по телефону — удовольствие небольшое, она постоянно выкрикивает какие-то проклятья, ругается, когда ее током бьет, но не замолкает. Сейчас она неосторожно поворачивается и с головой погружается в густые непроглядные воды, теряя с внешним миром всякую связь, только рука с телефонной трубкой реет над волнами.
Время от времени она выплывает из глубины и, думая о жизни, рассматривает какую-нибудь деталь своего тела, снизу вверх, например, ногти на ногах, крашенные розовым лаком, мама с детства приучила ее — югославскую девочку, — что нужно всегда красить ногти на руках и ногах, можешь не любить страну, в которой живешь, говорила она, а ногти должны быть накрашены, иначе это будет с твоей стороны еще одной им уступкой, в наше время, добавляла она, и в нашей стране это не так уж и мало, девочка моя, — красить ногти на ногах, не забывай об этом, Анна-Мария не забывала и с малолетства ходила с накрашенными ногтями, чем изрядно удивляла воспитательниц в детском садике. У нее всегда были красивые аккуратные ступни, и когда классе в третьем-четвертом ее вытаскивали на городские соревнования по легкой атлетике, спортивные функционеры из министерства, назначенные особо надзирать за соревнованиями, по нескольку раз подходили к их команде и с неприкрытой предвзятостью, то есть положив на все принципы олимпийского движения и фаер плей и игнорируя команды других белградских школ, склонялись над Анной-Марией, озабоченно и несколько нервно щупали ее конечности, мол, тут не болит? спрашивали, а здесь? а выше? когда не давите — не болит, отвечала несколько растерянная девочка, береги себя, говорили функционеры и вытирали пот, ты наша надежда, добавляли они о чем-то своем, Анна-Мария берегла, однако спортсменкой так и не стала, как-то на соревновании потянув ногу, ушла из большого спорта и лишила функционеров такой важной для них, наверное, вещи, как надежда.
Сейчас она радуется сама себе, рассматривает свои ступни с поперечными следами от носков чуть повыше щиколоток, ведь на улице тепло и чулки она не носит. Следы от носков ей не нравятся, она лениво поднимает ноги над водою и разглядывает крашеные ногти. В это время приемник начинает шипеть, Анна-Мария поднимает ногу еще выше и легонько стучит ею по темному корпусу приемника, приемник вдруг обрывается с ремешка и плюхается прямо в воду, больно стукнув Анну-Марию по икре. Анна-Мария пугается, черт, говорит, больно как, и смотрит, что там, с икрой, у нее там небольшой и еле заметный ожог еще с детства, когда они с друзьями играли в партизан Тито и делали какое-то взрывчатое вещество в подвалах возле железнодорожного вокзала, вещество ужасно воняло, но все терпели, дети все-таки, что ты им скажешь, Анна-Мария всегда была в центре внимания учеников и учителей, так что когда какой-то придурочный партизан неосторожно подорвал их взрывчатку прямо в подвале, неудивительно, что Анна-Мария оказалась совсем рядом, то есть в центре, ей обожгло икру, родители боялись, что ожог останется, но все быстро прошло и теперь уже ничего не было видно, разве что волосы там почти не росли, поэтому Анне-Марии не нужно было ее — эту икру — брить. Анна-Мария недоверчиво коснулась рукою ушибленного места и, выставив ногу из воды, осмотрела еще раз. Ей было двадцать с чем-то лет, все, что могло сформироваться на ее теле, уже сформировалось, развиваться она начала быстро и всегда этим пользовалась, у нее уже в средних классах была мягкая матовая кожа и длинные полноватые ноги, за что ее все и любили, как она сама потом рассказывала, первый секс у нее был тоже в школе, тогда же она впервые влюбилась, любовь была несчастной, ее избранник оказался гомосексуалом, и Анна-Мария собиралась наложить на себя руки, нашла отцовскую бритву и порезала левое запястье, с тех пор у нее там шрам, но его вообще-то тоже не видно.
Еще в младших классах она начала петь, ходила на хор, занималась в музыкальной школе, на нее специально приходили посмотреть курсанты военной академии и просто случайные извращенцы, она была невысокого роста, с длинными русыми волосами, уже когда поступила в университет, волосы подстригла, но петь не перестала, в университете ее пригласили в настоящий хор, их руководитель собирал фолк, который они потом исполняли, денег это, конечно, не давало, на какое-то время после университета Анна-Мария устроилась официанткой в баре, но года два назад их старые записи услышали в Германии, попросили переслать фонограммы, еще через год в Берлине, на лейбле «Акула», который специализируется на ворлд-музыке, вышел двойной диск под пафосным названием «Балканский блюз», там было несколько записей их хора, диск был резонансным, в объединенной Европе удивлялись — смотри-ка, мы их бомбили-бомбили, а они и дальше поют, гордые пионеры Тито, и их пригласили в Германию выступить на большом фолк-фестивале, они выступили, и половина из них, ясное дело, остались в Германии, но Анна-Мария успела найти в Вене какую-то стипендию, решила дальше изучать фолк, приехала, пожила несколько недель в общежитии, затем отыскала в городе давнюю подругу своей мамы, та сдала ей одну из своих квартир, и вот Анна-Мария пережила в Вене зиму и успешно переживала весну, посещала время от времени какие-то занятия, скучала по Белграду, посылала маме открытки и каждый день, набрав полную ванну горячей воды, залезала туда и напевала фолк.
