Ознакомительная версия.
– Ты не поверишь, Петра только и делала, что жаловалась.
Глинис пошевелила плечами, поправляя подушки, и закашлялась. Несомненно, поведение подруги ее оскорбило, мало кто из посетителей не вызывал в ней такие же чувства. Обида – таков был выбор Глинис.
– Вот дрянь, – продолжала жена, – она летит в Лос-Анджелес на открытие своей выставки. Сейчас стало невыносимо летать; раньше она с радостью предвкушала полет, а теперь дрожит от страха – досмотры, проверки. И открытие выставки – такая тоска, вульгарные комплименты, подхалимаж, да еще когда никто ничего не покупает. И это только начало. Что бы она ни говорила, ее роль заключается лишь в том, чтобы привезти и отполировать перед презентацией работы, оформить страховку да пригласить на ужин владельцев галерей – это так отвратительно, отвратительно! У нее столько дел, а я даже не могу выйти на улицу. Если бы я там была, то обязательно утерла бы ей нос.
– Но… тебе не кажется, что людям неудобно при тебе говорить о своих успехах?
– Она не понимает, как ей повезло! Все вокруг только и жалеют себя, совершенно без причины!
Заставить Глинис посмотреть на ситуацию глазами других было совершенно невозможно. Честно говоря, сочувствие требует огромных душевных затрат.
– Ей неловко, Гну, – произнес он с некоторым нажимом. – Она старается представить все происходящее как большую неприятность, чтобы все выглядело так, словно ты просто не хочешь сделать того же самого. Она не себя жалеет, а тебя.
– Пошел ты к черту со своими объяснениями. Меня ты не хочешь понять?
Глинис всегда было просто заплакать. Он укутал ее в одеяло и вытер слезы большим пальцем руки. Взял носовой платок и смахнул несколько капелек крови.
– Друзья тебя любят, но не всегда знают, как это выразить.
– Мне это надоело. – Глинис оттолкнула его руку с платком и не позволила ему помочь ей сесть. – Постоянная вереница посетителей. Кузины, тети, соседи, которых мы почти не знаем. Возникают какие-то знакомые, с которыми мы лет пятнадцать не общались – словно и не было между нами взаимной антипатии; мы же терпеть не можем друг друга. Так нет, все хотят получить аудиенцию. Все подготовились к визиту. Для них главное – не забыть сказать. Они ведут себя, будто пришли в церковь или дают интервью. Они постоянно твердят, что любят меня, буквально доводя до тошноты! Честно признаться, иногда мне хочется, чтобы кто-нибудь вошел сюда и сказал: «Знаешь, Глинис, мне никогда не было приятно твое общество. Ты мне неинтересна» или даже «Я тебя ненавижу». Это было бы что-то новенькое. А не эти сладкие речи: «Глинис, ты так талантлива. Глинис, у тебя такие восхитительные работы. Глинис, ты воспитала таких прекрасных детей». Я просто не понимаю, о чем они говорят. Да, для меня мои дети – самые лучшие, но для других Зак и Амели – просто мои дети. Еще эти тошнотворные воспоминания: «Глинис, помнишь, как мы поехали на горнолыжный курорт в Аспен и ты потерялась. Глинис, помнишь, когда мы были детьми, ты однажды оделась как золотоискатель с Дикого Запада». Зачем мне это помнить? Что я должна на это отвечать? Что все эти люди от меня хотят? Да, я помню, как тогда было весело, или страшно, или грустно? Ха-ха-ха? И я вас тоже люююблю? Я никого и ничто не люблю, никого, даже тебя!
Шеп слишком хорошо это знал, чтобы удивиться, поэтому просто поправил ее поредевшие волосы. У нее просто вспышка гнева, она во всем винит Хетти. Но сегодня толчком послужило что-то еще, но он так и не понял, что именно. В любом случае он должен помочь ей избавиться от этих мыслей. Он должен поддержать ее, как и в первые дни после химии помогал ей усидеть в туалете и ждал, пока прекратится журчание.
– Все эти сантименты! – продолжала она, размахивая руками. – Прямо как моя мать. Они все хотят казаться лучше. Именно казаться. Сейчас им хочется казаться такими, чтобы после их не мучило чувство вины. И они покорно исполняют обязанность. Вносят свою лепту. А потом возвращаются к своим счастливым семьям, счастливым семейным ужинам, счастливым праздникам, счастливым деткам и счастливым прогулкам на велосипеде вокруг Тусона. Обратно к игре в теннис, вину, фильмам и чистой совести.
– Ты не хочешь… чтобы у них была чистая совесть?
– Я хочу выздороветь. Я не из-за собственного упрямства позволяю вливать в себя этот яд каждые две недели, а потому, что хочу поправиться. А эти люди читают мне мой собственный некролог, Шепард! Иногда у меня такое ощущение, что меня нет в этой комнате. Словно они пришли попрощаться с телом и я лежу в гробу. А я борюсь, стараюсь преодолеть боль, а на прошлой неделе мне было больно даже глотать. Понимаю, я уже выгляжу как труп, но я все еще жива и стараюсь выбраться из этого дерьма. Мне не легче оттого, что в комнате выстраивается шеренга из желающих бросить горсть земли на мою могилу!
– Хорошо, – сказал он, прижимая ее голову к своему плечу. – Я все понял.
Шеп уговорил ее поесть – полагал, что она вполне сможет съесть хоть немного пюре. Успокаивающая, мягкая пища. Глинис согласилась только потому, что знала: он не отстанет, да и после выплеска желчи у нее просто не оставалось сил сопротивляться. Он почистил и отварил два больших клубня, растолок, добавил полчашки жирных сливок и столько масла, что пюре едва не превратилось в суп. Он отрезал несколько кусочков запеченной курицы, решив, что хуже не будет. Не будучи голодным, он все же накрыл стол на двоих, всем своим видом демонстрируя зверский аппетит. Одна бы она точно не стала есть. Поразмыслив, он добавил еще нарезанные помидоры – яркий цвет должен побуждать их съесть. Проглотив первый кусок, он произнес «м-м-м-м», словно кормил ребенка и хотел увлечь его чем-то для него новым и необычным. Увы, Глинис взглянула на свою тарелку так, как смотрела на грязную ванную, когда была не в настроении убираться.
– Попробуй, какая вкуснятина, – осмелился сказать он. – Возьми кусочек курицы.
Крошечная порция пюре, которую она зачерпнула вилкой, нe смогла бы накормить и хомяка.
Сам Шеп обычно готовил себе ужин, выгребая из холодильника все остатки и смешивая их, например, с копченой овядиной, что и съедал с полнейшим равнодушием. Так было в те дни, когда он работал мастером, забивал гвозди, лазил по лестницам и таскал пятидесятифунтовые мешки с цементом. Потом он принял директорские обязанности и получил вместе с уменьшением нагрузки и возможность потешить свое самолюбие. С того самого момента он стал, как и Глинис, следить за фигурой и по примеру жены утверждал, что не может есть как лощадь, поскольку, если хочет оставаться в форме, должен есть как воробушек. Они стали покупать обезжиренное молоко и спреды, вкус которых напоминал машинное масло. Как и у многих пар в их возрасте, отношение к запасам в холодильнике было таким, точно у них должен быть расквартирован армейский батальон. Поскольку он решил сбросить пару фунтов, теперь усиленно занимался самобичеванием; что же касается Глинис – что ж, в этом смысле женщины еще хуже. Они оба приучили себя к мысли, что еда – это искушение, с которым надо бороться. За одну ночь его взгляды кардинально изменились. Достаточно было посмотреть на жену, уменьшавшуюся в размерах буквально у него на глазах.
В последнее время, покупая продукты, он всегда обращал внимание на калорийность продукта и, если она была недостаточно высока, возвращал его на полку. Он отдавал предпочтение чаудеру, с презрением отвергая диетические супы. В холодильнике появились сливки, жирные сыры (например, бри), паштеты и всевозможная выпечка, такая как кексы с орехом пекан, или нечто подобное, энергетической ценностью почти в шестьсот килокалорий. Морозильная камера была забита мороженым – не замороженным йогуртом, а настоящим: «Роки роуд» и «Банана сплит». В буфете всегда было сладкое печенье и шоколадный соус; он много месяцев не брал в рот галеты или рисовые крекеры. Оглядываясь в прошлое, на его привычку получить максимальную выгоду при минимальных затратах, он осознал, сколько денег они выбрасывали на ветер: воздушная кукуруза, чипсы – все это совершенно бесполезные продукты. Отсутствие ограничений стало нежданным подарком судьбы – эй, ты можешь есть самые жирные, сладкие блюда, какие только пожелаешь, чем калорийнее, тем лучше – счетчик калорий отвергнут за ненадобностью. Теперь его жена позволяла себе то, что отвергала годами. Черт, как заботливый муж, он должен был пичкать ее пюре постоянно, как откармливают утку, из чьей печени собираются готовить фуа-гра.
– Помнишь, как во время исследовательских поездок мы проходили миль десять, фотографируя и записывая, позволив себе выпить лишь пару чашек кофе? – спросил Шеп. – С презрением отвергали пад-тай или самосу, отворачивались от витрин многочисленных кондитерских в Португалии? Бог мой, сколько же мы потеряли. Единственное, о чем я жалею, – это о том, что позволял тебе не обедать. У тебя была возможность все наверстать весной, и хоть тогда ты бы смогла насладиться всей этой вкуснятиной.
Ознакомительная версия.
