Промышленное производство говядины продолжает быть наиболее этически приемлемым сегментом мясной промышленности, поэтому очень бы хотелось, чтобы правда выглядела не столь отвратительно. Протоколы о благоденствии животных, одобренные Институтом благоденствия животных, которым следует «Ранчо Нимана» (и вновь, мы говорим о лучших), допускают обрезание (удаление зачатков рогов каленым железом или каустическими пастами) и кастрацию. Менее очевидная проблема, но гораздо худшая, с точки зрения благоденствия, состоит в том, что домашний скот с «Ранчо Нимана» последние месяцы своей жизни проводит на фидлотах. Фидлот компании «Ранчо Нимана» не похож на промышленный фидлот (из-за меньших масштабов, отсутствия лекарств, лучшей кормежки, лучшего содержания и большего внимания, уделяемого благополучию каждого животного), но Билл и Николетта до сих пор сажают домашний скот на диету, которая плохо сочетается с пищеварительной системой коров, и держат на ней несколько месяцев. Да, Ниман откармливает скот более мягкой смесью зерновых, чем стандартная индустриальная смесь. Но наиболее «специфические» повадки животных до сих пор приносят в жертву вкусовым предпочтениям людей.
Билл: Сейчас очень важно — и я это по-настоящему ощущаю, — что мы можем изменить и то, как едят люди, и то, как едят животные. Тем, кто с нами солидарен, нужно соединить усилия. Оценивая свою жизнь и представляя итог, буду считать удачей, если смогу оглянуться назад и сказать: «Мы создали модель, которую каждый может скопировать», пусть даже нас и раздавят на рынке, но, по крайней мере, в грядущих переменах есть капля и наших усилий.
Это было ставкой Билла, и он поставил на кон собственную жизнь. А какова ставка Николетты?
«Почему вы не едите мяса? — спросил я. — Меня это волновало всю вторую половину дня. Вы продолжаете доказывать, что в этом нет ничего предосудительного, но совершенно очевидно, что это предосудительно для вас. Я не спрашиваю о других, я задаю вопрос конкретно про вас».
Николетта: Я чувствую, что в состоянии сделать выбор, и не хочу, чтобы моя совесть была нечиста. Это все из-за моей личной связи с животными. Это будет меня тревожить. Наверно, мне от этого просто неуютно существовать.
«Вы можете объяснить, что заставляет вас так чувствовать?»
Николетта: Я думаю, это оттого, что я знаю, что в этом нет необходимости. Но мне не кажется, что в этом есть что-то неправильное. Понимаете, я не могу уложиться в слово неправильно.
Билл: Тут все дело в моменте забоя. Это мой личный опыт — и подозреваю, опыт всех чувствительных животноводов, — именно в тот момент ты понимаешь, что такое судьба и власть. Потому что ты привел это животное к смерти. Оно еще живо, но ты знаешь, когда поднимется дверь и оно войдет внутрь, все будет кончено. И это наиболее тревожащий меня момент, тот роковой момент, когда они стоят в очереди на бойне. Даже не знаю, как это объяснить. Это неразрывный союз жизни и смерти. Именно тогда ты понимаешь: «Боже, неужели я действительно хочу осуществить свою власть и превратить это чудесное живое существо в предмет потребления, в продукт питания?»
«И как вы решаете эту проблему?»
Билл: Ну, просто делаю глубокий вдох. Количество забитого скота не делает процесс легче. Люди думают, чем дальше, тем легче.
Вы сделали глубокий вдох? На миг это кажется идеально подходящим ответом. Звучит романтично. На миг разведение домашнего скота кажется более честным: смотреть в лицо суровым проблемам жизни и смерти, власти и судьбы.
Или этот глубокий вдох всего лишь покорный вздох, равнодушное обещание подумать об этом после? Что такое глубокий вдох — вызов судьбе или попытка уйти от ответственности? А как насчет выдоха? Не хватит легких, чтобы вдохнуть загрязненный воздух всего мира. Не реагировать — это тоже реакция, мы равно отвечаем за то, что делали и чего не сделали. В случае забоя животного всплеснуть руками — все равно что сжимать в руке рукоятку ножа.
5. Сделайте глубокий вдох
Практически все коровы приходят к одному концу: последняя поездка на станцию смерти. Коровы, выращиваемые на мясо, приходят к своему концу еще подростками. Если американские ранчеры в прошлом держали скот на пастбищах четыре или пять лет, то сегодня коров убивают в возрасте двенадцати-четырнадцати месяцев. Хотя мы вплотную сталкиваемся с конечным продуктом этого путешествия (он у нас в домах, во рту, во рту наших детей…), для большинства из нас само путешествие неощущаемо и невидимо.
А домашний скот, кажется, воспринимает эту поездку, как вереницу отдельных стрессов: ученые определили спектр разных гормональных реакций на стресс — на обращение с ними, на транспортировку и на сам убой. Если убойный этаж работает как положено, первичная реакция животного на обращение с ним, как показывают уровни гормонов, может быть даже сильнее, чем стресс от транспортировки или забоя.
Острую боль довольно просто распознать, а что считать хорошей жизнью для животного вовсе не очевидно, пока детально не изучишь конкретный вид — даже конкретное стадо, конкретное животное. Забой, вероятно, самый отвратительный процесс в современной городской жизни, но если посмотреть на него с точки зрения коровы, нетрудно будет вообразить, почему после жизни в привычном коровьем сообществе взаимодействие со странными, шумными, причиняющими боль двуногими может напугать сильнее, чем сам смертный миг.
Мне удалось это прочувствовать, когда я бродил среди стад Билла. Если оставаться на приличном расстоянии от жующих траву коров, может показаться, что они даже не осознают твоего присутствия. Но это не так: охват поля зрения у коров почти 360°, и они бдительно следят за тем, что происходит вокруг. Они знают других животных, которые их окружают, выбирают вожаков и всегда готовы защищать свое стадо. Стоило мне осторожно приблизиться на расстояние вытянутой руки, как оказывалось, что я пересек какую-то невидимую границу, и корова быстро отходила. Как правило, у домашнего скота сохраняется врожденный инстинкт немедленно спасаться бегством, характерный для тех, кто служит добычей для хищников, а потому множество принятых среди фермеров приемов — привязывание, окрики, накручивание хвоста, удар электропогонялкой и битье, — естественно, пугает животных.
Так или иначе все стадо загоняют в грузовики или в вагоны. Теперь скоту предстоит путешествие длительностью до сорока восьми часов, на всем протяжении которого ему не дают ни пить, ни есть. В результате практически все теряют в весе, и у многих появляются признаки обезвоживания. Их часто оставляют на жутком холоде или страшной жаре. Много животных от подобных условий умрет или прибудет на бойню слишком слабыми, и их сочтут непригодными для убоя и последующего потребления.
Я не мог подобраться ближе к большой бойне. Почти единственный способ для того, кто не работает в отрасли, увидеть промышленную бойню, это тайное, несанкционированное проникновение, но на подготовку уйдет не менее полугода, а то и больше, и это отнюдь не безопасно для жизни. Поэтому описание забоя, которое я привожу, взято из отчетов свидетелей, выложенных в Интернете, и из официальных документов самой промышленности. Я хочу дать возможность рабочим с этажа смерти собственными словами, насколько это возможно, рассказать о реалиях, с которыми им приходится сталкиваться.
В своем бестселлере «Дилемма всеядного» Майкл Поллан прослеживает жизнь специально купленной им коровы #534, которую выращивают на мясо на промышленной ферме. Поллан дает пространный и подробный отчет о выращивании домашнего скота, но вдруг останавливается и даже не пытается детально описать забой, отвлеченно рассуждая о его этических аспектах с безопасного расстояния, тем самым сигнализируя о фундаментальной неудаче своего во многом проницательного и откровенного исследования.
«Забой, — пишет Поллан, — был единственным событием в ее [#534] жизни, которое мне не позволили увидеть или даже что-нибудь о нем узнать, кроме его примерной даты. Это не сильно меня удивило: мясная промышленность понимает, что чем больше людей узнает о том, что происходит на убойном этаже, тем меньше мяса они захотят съесть». Отлично сказано.
Но, продолжает Поллан, «происходит это не потому, что забой обязательно негуманен, но потому, что большинство из нас просто не хочет, чтобы им напоминали, что такое мясо и чего стоит донести его до наших тарелок». Это поразило меня, потому что лежит где-то между полуправдой и уклончивостью. Как объясняет Поллан, «готовность есть промышленное мясо заставляет нас свершать героический подвиг неведения или, как минимум, забвения». Героизм нужен именно для того, чтобы человек забыл гораздо больше, чем просто факт смерти животного: человек должен забыть не только то, что животных убивают, но и как это делают.
