Куда они потом подевались? И как они вывозили железо и канцтовары? Вряд ли по железной дороге, она ограничивает маневренность отступающей армии, мы уже говорили о ее тоталитарности. Поэтому остается длинная колонна грузовиков, на которые рабочие, лишенные работы и будущего, а соответственно — и прошлого, заботливо грузили общественное добро, отбывая в бесконечную потустороннюю эвакуацию, выносили из конторы счеты и сейфы, столы и наглядную агитацию, выкатывали со складов бочки с топливом, демонтировали памятник посреди двора и обертывали его желтой бумагой. Отдельно выносили остатки провизии из столовой, выливали в пропитанный мазутом песок запасы портвейна и яблочного сока, чтобы не слишком обременять себя в этой экспедиции, выносили больных и раненых, грузили пушки и пулеметы, раскручивали по винтику станки и печатные машинки, последними выносили флаги, сворачивали их и обтягивали брезентом, наконец процессия медленно трогалась, машина за машиной выбирались на трассу, они в последний раз клаксонили и начинали движение на восток — через великие тибетские горы, сквозь безвременье и запустение, сквозь мрак и туман Восточной Украины, чтобы остановиться когда-нибудь в своем поднебесном Иерусалиме Перерабатывающей Промышленности или в каком-нибудь другом населенном пункте.
В детстве города казались мне образцом упорядоченности, я говорю, конечно, не о коммунальной упорядоченности, то есть не о мусороуборочных машинах, хотя и о них тоже, меня привлекала внутренняя упорядоченность, логичность городской застройки и отсутствие пустот в песчаном теле районных центров. Мой отец, перегоняя очередной грузовик с одного конца Восточной Украины в другой (на самом деле довольно условный термин — Восточная Украина, хотя и более точный, чем, скажем, Восточная Германия), брал меня с собой, невольно приучая к расстоянию как таковому — мы вместе считали километраж, вместе отыскивали дорожные указатели, вместе расспрашивали прохожих, хотя нет — я, конечно, никого не расспрашивал, просто пытался запомнить, когда именно и куда мы выедем. Из всего этого у меня в памяти отложилась очень странная картинка: моя Восточная Украина с непропорционально вытянутыми соснами вдоль трассы, с неимоверно солнечными городами и невыразимо горячим асфальтом, на который приходилось спрыгивать из кабин. Этот асфальт залипал под солнцем, и стоило гнать по трассам Восточной Украины, распугивая по дороге души тех, кто погиб в автокатастрофах, гнать, чтобы наконец въехать в очередной населенный пункт, выныривавший ниоткуда. Городки лежали на плоских бесконечных кусках равнины, иногда попадались какие-то водоемы, реки, через которые тянулись мосты, после войны отремонтированные немцами, на въезде располагались автозаправки с красными аппаратами, которые показывали количество залитого топлива, дальше начинались улочки с большим количеством песка, панельные дома или частный сектор, много белого цвета, конторы, склады, базы, воинские части, центральные площади с магазинами, парки отдыха, дворцы культуры, памятники и водруженная на постаменты армейская техника, киоски с журналами и стадионы с физкультурниками, все было на месте, все это держалось вокруг заводов, фабрик и шахт, иногда заводы стояли поодаль, иногда — в самом центре города, но так или иначе чувствовалось, что жизнь этих заросших травой и засыпанных пылью городков сосредоточена не вокруг стадионов, а именно вокруг заводских проходных, что, на мой взгляд, совершенно правильно — какая жизнь может быть сосредоточена вокруг дворцов культуры? Вы видели эти дворцы? Вы видели эту культуру? Другое дело — заводы. Пусть даже не слишком мощные, они все равно нормировали эту отчаянную жизнь детей великой войны на выживание, которую мы с большим отрывом выигрывали, хотя наши основные соперники, подозреваю, даже не догадывались о существовании правил, по которым велась эта игра.
Подкожное присутствие системы, что ощущается в семилетнем возрасте, становится потом едва ли не наибольшей сексуальной травмой, это сегодняшним пионерам легко про нее говорить — мол, нато — нет, нам в нашем раннем школьном возрасте намекали на присутствие чего-то значительно более глобального и опасного, чем корабли североатлантического альянса, мы чувствовали существование где-то совсем рядом, в одном с нами радиоэфире глобальной системы уничтожения, системы реальной опасности, от которой зависело будущее наше и наших родителей. На самом деле это сейчас я понимаю, что речь шла всего лишь о системе противоракетной обороны, которую мы все — ученики четвертого класса — в определенный момент воспринимали слишком метафизически, и эта метафизика, как гонорея, все время где-то рядом, не дает о себе забыть, точнее — постоянно о себе напоминает.
Наверное, благодаря отцу мои воспоминания из детства касаются скорее не краеведения как такового (поскольку оно как таковое не существовало), а географии и природоведения, если тела задавленных лисиц на трассе можно хоть как-то отнести к природоведению. К географии, однако, их отнести еще сложнее. Но это жуткое чувство, когда о дно вашей машины в вечерних сумерках бьется животное и его мозг размазывается, как желтое крестьянское масло, по черной поверхности восточноукраинского асфальта, — вот это стоит пережить, если хочешь иметь полноценные воспоминания из детства, и даже если не хочешь вспоминать о детстве вообще — все равно это нужно пережить самому, чтобы потом этот звук проломленной черепной коробки, похожий на звук пробитого футбольного мяча, не слышался во сне. Когда движешься по этим узким разбитым дорогам, словно алкоголь по венам, так же, как и двадцать лет назад, — ниоткуда и в никуда, движение ради движения и пространство ради пространства, ты поглощаешь его, оно поглощает тебя, и никто даже не догадывается о вашей взаимозависимости.
Живые герои мертвой промышленности, персонажи из рекламных буклетов и уголовной хроники все время находятся рядом, настороженно присматриваясь к тебе, справедливо усматривая в тебе чужака, довольно сдержанно выдают необходимую тебе информацию, время от времени начиная что-то выдумывать, сбиваясь на вещи слишком интимные, чтобы говорить о них между собой, их сложно запомнить, они легко исчезают в сумерках сознания, расширяя его своим присутствием, но, присмотревшись внимательно, начинаешь их узнавать — братья-инвалиды, бывшие работники самой глубокой в Европе шахты, они сразу же заговорили про инвалидность, возможно имея в виду свой алкоголизм, и попросили сфотографировать их вместе; ветеран непонятной гражданской службы с непонятными медалями на пиджаке сначала легко сдал все государственные тайны, начиная с 1947 года, потом, увидев у нас фотоаппарат, сослался на занятость и показал нам неправильную дорогу; шахтер со стажем, который направлялся пить в «кабак», громко уведомляя об этом всех вокруг, сразу вошел к нам в доверие и пытался подарить свой серебряный, как он сам его оценивал, браслет, сделанный из нержавейки; батюшка, который где-то после второго часа ночи и третьего литра закурил сигару и стал похожим на Кастро, я имею в виду — политическими взглядами; работники нелегальной шахты, которые не давали пройти внутрь черных туннелей, доказывая, что шахта на самом деле не функционирует, и пытаясь голосами перекрыть шум двигателей; Анатолий Тимощук — игрок национальной сборной Украины по футболу, который шел нам навстречу по одной из центральных улиц Донецка и который не имеет к этой истории никакого отношения; начальник охраны цементного завода, который сначала согласился пустить нас на территорию за двадцать баксов, потом начал куда-то звонить и в конце концов обломался, и хотел бы я верить, что это в нем заговорила профессиональная гордость; двое пэтэушников, которых мы подбросили от одного безымянного паселка к другому, на радостях успели рассказать нам всю историю своей жизни, хотя какая там жизнь у пэтэушников; безработные жители еще одного паселка, которые уже в девять утра были на взводе — шахта закрылась, они остались, впереди был долгий день; проститутки, которые так же точно в девять уже стояли на кольцевой и которых тут так же точно все знали; бойцы спецназа, с зарубками на прикладах автоматов; торговцы антиквариатом, которые в одном из скверов продавали живопись девятнадцатого века собственного производства; воры-карманники, что сидели в привокзальном баре, дожидаясь киевского поезда; уборщицы шахтерских клубов; влюбленные на детских площадках; алкоголики на полуночных пустых остановках; алкоголики на привокзальных площадях; алкоголики в мусоропроводах, в сухой траве и на берегах пересохших водоемов, в багажниках автомобилей и окнах электричек, в супермаркетах и круглосуточных пунктах обмена валюты, на платных стоянках и в бесплатных сортирах, в кочегарках и будках железнодорожников, на блошиных рынках и под памятником Льенину, под руку с Анатолием Тимощуком и в окружении трех сержантов, на скамейках, в клумбах, в гинекологических креслах и гробах, на заднем сиденье нашей машины и за ее рулем — драйвовое дополнение ко всем памятникам и развалинам, черная горячая кровь, что не вмещается в жилистых телах, проступая из ран, порезов, переломов и ампутированных частей тела, благодарные собеседники, которые могут говорить так спокойно и аргументированно, что само твое присутствие в этом случае кажется слишком суетливым и неуместным, уличные проповедники и проводники, способные ориентироваться в густых туманах, где существует все живое и все мертвое, прячась друг за другом и перетекая друг в друга.
