– О чем ты говоришь? – завопил Ральф.
– Я про номер первый, чувак, – сказал Скиннер, – кокос, порошок, белая смерть… я без понятия, как вы, англикашки, его называете…
– Ты про наркотики? – наконец спросил Ральф.
– РАЗУМЕЕТСЯ, Я ПРО НАРКОТИКИ! – заорал Скиннер, – думаешь, я сюда об искусстве трепаться пришел?
Этого было достаточно. Ральф испуганно ухромал, и даже бармен слегка припух.
Мы обосновались в баре и наблюдали, как дождь хлещет пальмы на пляже. В "Ресторацию Хо-Хо" вели три входа, и каждые несколько минут шквал дождя приносился к нам с моря.
Мы были единственными посетителями. Бармен-самоанец молчаливо смешивал для нас маргариты, не снимая с лица прилипшую улыбку. Слева, на камне в бассейне торжественно стояла пара пингвинов, следя за тем, как мы пьем. Их карий немигающий взгляд выражал не меньший интерес, чем взгляд бармена.
Скиннер кинул им ломтик сашими, который тот, что был повыше, перехватил в воздухе и тотчас сожрал, сметя птицу поменьше со своего пути щелчком короткого черного крыла.
– Странные эти птицы, – изрек Скиннер, – я веду с ними своего рода диалоги.
Он немного подулся после того, как Ральф обломал его в намерении утонуть в чистейшем лондоском кайфе до конца дня, но в итоге принял это как еще одну ослепительную вспышку габаритов в лицо со встречной полосы.
После трех-четырех коктейлей в его голос вернулась фатоватость, и он уже смотрел на пингвинов ленивым взором человека, который не станет подолгу скучать.
– Это муж и жена, – сказал он, – мужик – тот, что покрупнее, и он бы с легкостью торговал ее задницей, взамен получая рыбьи хвосты. – Скиннер повернулся ко мне. – Как считаешь, Ральф охоч до пингвинов?
Я вперился в птицу.
– Не суть, – продолжил Скиннер, – он все равно бы ее доконал.
– Британцы ебут все подряд, – развивал он мысль, – такие уж они извращенцы.
Бармен стоял к нам спиной, но я не сомневался, что он слушает. Застывшая улыбка все больше отдавала гримасой. Частенько ли ему доводилось преспокойно стоять за стойкой спиной к респектабельного вида гражданам, внимая, как они рассуждают об изнасиловании гостиничных пингвинов?
* * *
В первый день декабря [1778]… он осознал, что перед ним предстал величайший из всех открытых им островов: тот, что туземцы называли, а Кук записал, как «Оухихи». К утру они приблизились к живописному берегу из массивных скал, хребту, выпяченному в мыс, белесым полосам громадных водопадов, обрушившимся на белый прибой, и многочисленным рекам, бегущим из глубоких долин. В них располагались лощины с шумящими потоками, пейзажи, в которых бесплодие мешалось с плодоносностью, рябые пейзажи, медленно вырастающие в вершины с ледяными шапками. Снег в тропиках! Новое открытие, новый парадокс. Здесь, казалось, лежала еще одна плодородная земля, куда крупнее Таити по площади. В подзорную трубу было видно, как тысячи туземцев покидают жилища и рабочие места, устремляясь напрямик к верхушкам скал, чтобы пристально рассмотреть пришельцев и махать белыми лентами одежд, словно приветствуя нового мессию.
Ричард Хью «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука»* * *
– Сколько еще будет продолжаться этот чертов дождь? – спросил я.
Скиннер посмотрел на пляж.
– Одному Богу известно, – ответил он, – это как раз то, что они называют погодой в Коне. Ветры бушуют и пригоняют циклоны с юга. Иногда это длится по девять дней.
По барабану. По крайней мере, я был вдали от сугробов на моем крыльце в Колорадо. Мы заказали еще по маргарите и стали непринужденно болтать. Пока Скиннер рассказывал про Гавайи, я одним глазом косился на бармена.
Люди становятся дерганными, когда погода в Коне портится. После девяти-десяти дней сплошного шторма и отсутствия солнца тебе вполне могут отбить селезенку на любой улице Гонолулу за одно то, что посигналил самоанцу. Их диаспора на Гавайях огромна и неуклонно растет. Они крупны, опасны, их нрав неукротим, а сердца переполнены ненавистью к звукам клаксона, вне зависимости от того, кто на него давит.
Белых на Гавайях называют чужаками, и насилие на расовой почве – стандартная тема утренних газет и вечерних теленовостей.
Истории вызывают ужас, и некоторые из них, вероятно, достоверны. Наиболее популярная – про "Целую семью из Сан-Франциско" – адвоката, его жену и троих детей, изнасилованных ватагой корейцев в ходе променада по пляжу на закате настолько близко к «Хилтону», что люди, потягивавшие ананасовые дайкири на веранде отеля, слышали их крики еще долго после наступления темноты, но списывали их на пронзительные вопли голодных чаек.
– Даже близко к пляжу не подходи, когда стемнеет, – предупредил Скиннер, – только если ОЧЕНЬ заскучаешь.
Корейское сообщество в Гонолулу еще не готово устроить плавильный котел. Они запуганы госторбайтерами, презираемы японцами и китайцами, их высмеивают гавайцы. Кроме того, периодически на них из спортивного интереса открывают сезон охоты банды пьяных самоанцев, считая хищниками, как портовых крыс и бродячих собак.
– И держись подальше от корейских баров, – добавил Скиннер, – там дегенеративный сброд – жестокий и кровожадный. Они подлее крыс, куда здоровее большинства собак и выбьют дух из всего, что передвигается на двух ногах, кроме, разве что, самоанца.
Я бросил быстрый взгляд на бармена, перемещая вес на табурете и ставя обе ноги на пол. Но тот пересчитывал кассу, явно глухой к скиннеровским бредням. Какого хрена, подумал я. Он сможет сцапать только одного из нас. Я взял свою зиппо с барной стойки и небрежно застегнул на ней футляр.
– Мой дедушка был корейцем, – признался я, – где бы мы могли поообщаться с ними?
– Что? – спросил Скиннер, – ПООБЩАТЬСЯ?
– Будь спок, – сказал я, – они меня признают.
– Да ебал я их – это нелюди. Мне стукнет не одна сотня лет, когда мир сможет хотя бы предположить, чтобы кто-то человекообзраный якшался с корейцем.
Меня начинало мутить, но я промолчал. Бармен все еще был погружен в финансовые операции.
– Ладно, забей, – сказал Скиннер, – дай я поведаю тебе историю о негре. Корейцы покажутся детским лепетом.
– Я слышал эту историю. О девочке, которую сбросили со скалы.
– Точно. Это всех до усрачки перепугало.
Он понизил голос и придвинулся ко мне.
– Я ее хорошо знал. Она была прекрасна, старшая стюардесса в "Пан Американ".
Я кивнул.
– Вообще без причины, – продолжал он, – она стояла на краю со своим парнем – там, на вершине, куда туристов водят – как ни с того ни с сего этот чокнутый ниггер подбегает к ней сзади и толкает со всей дури. Бац! И она пикирует с высоты триста метров прямо на пляж, – он угрюмо кивнул, – она срекошетила два-три раза о камни водопада по пути вниз и скрылась из виду. Больше ее никто не видел, даже следа от нее не нашли.
– Почему? – удивился я.
– Как знать, – ответил Скиннер. – А его они даже не судили. Просто объявили безнадежно невменяемым.
– Ага, это я помню – черный друг в наушниках, так? За несколько недель до этого он еще угодил за решетку за то, что пытался нагишом участвовать в Марафоне.
– Угу. Самый быстрый ниггер-чиканашка в мире. Он одолел половину маршрута голышом, прежде чем его, наконец, спеленали. Скоростной ублюдок, – Скиннер почти улыбался, – понадобилось десять копов на мотоциклах, чтобы догнать его и набросить сеть. Он мог бы стать олимпийским чемпионом, если б не съехал с катушек.
– Хуйня, – отрезал я, – этому нет оправдания. Таких уродов надо кастрировать.
– В точку попал, – сказал он, – и такое случалось.
– Что?!
– Самоанцы. Пробка на шоссе… Боже, ты не слышал эту историю?
Я помотал головой.
– Так вот. Это восхитительная история о том, как безо всяких на то оснований сбываются самые жуткие кошмары.
– Хорошо, – согласился я, – давай послушаем. Люблю такие байки. Они разжигают во мне потаенные страхи.
– И не зря, – подтвердил он, – расплата за паранойю.
– Так что там с самоанцами?
– Самоанцами? – Он на секунду уставился на свой напиток, а потом поднял взгляд. – Все шестеро вышли на свободу. Никто не пожелал свидетельствовать против них… Какой-то мудланистый бедолага попался им в той жаркой воскресной полдневной пробке на магистрали Пали. Пикап был набит пьяными самоанцами. Машина чувака уже накалилась докрасна, но он был бессилен – некуда деваться, некуда поставить машину и смыться. Самоанцы дали волю эмоциям, выбивая фары и мочась на капот, но он продержался почти два часа – с защелкнутыми дверьми и закрытыми окнами – пока, наконец, не шлепнулся в обморок от теплового удара на руль, от чего машина, естественно, загудела…
– Самоанцы спятили окончательно, – продолжал Скиннер. – Они набросились на ветровое стекло с монтажными лопатками для шин, выволокли парня наружу и кастрировали. Пятеро держали его на капоте, а шестой оттяпал ему яйца – прямо посреди магистрали Пали в воскресный полдень.
